Изгнание человека

В книге «Кризис гуманитарных наук» Михаил Эпштейн, с сожалением констатируя кризис гуманитарных наук, ищет его причину не столько во внешних обстоятельствах (экономика, отсутствие интереса у правительства, доминация потребительского подхода в обществе и др.), сколько в том, что сами гуманитарные науки перестали выполнять свои первостепенные задачи.

«Не потому ли общество XXI века отворачивается от гуманитарных наук, что в XX веке, особенно в его второй половине, они сами отвернулись от своего предмета – человека, переключившись на изучение текстов, впав в интеллектуальный аутизм и утратив интерес к людям как существам духовным».

Мы говорим: «гуманитарный». Но что такое humanitas (лат.), и соответствуют ли круг современных гуманитарных дисциплин своему изначальному предназначению? Почему, в принципе, мы наблюдаем за тем, как сама «идея человека» терпит крах? Усталость от человека, низвержение «человеческого», уничтожение «человеческого», исчезновение «человеческого», но, заметьте, не его преодоление, дает о себе знать во всех сферах нашего существования:

- Новейшие течения в современной мысли (столь любимые хипстерами) низводят человека до уровня предмета, лишая его прежнего онтологического статуса. Зубочистка и буддийский монах, Хаммер и Хайдеггер, пилка для ногтей и талантливый живописец располагаются на одной линии. Всё равно всему. Объект-ориентированное мышление, ставящее вещи в центр бытия. Метафизика вещей. Плоская онтология и «демократия объектов» Брайанта. Крошечная онтология Богоста. Бытие отныне не иерархично. Ханс Зедльмайр, писавший в XX веке об «утрате середины», пришел бы в ужас, обнаружив, ЧТО заступило на место Бога и человека.

- Ту же тенденцию мы можем найти и в современном театре, и в современной живописи, которые ищут возможность, наконец, освободиться от человека. К примеру, в «Весне священной» Ромео Кастеллуччи танцуют уже не люди, а костная мука, приводимая в движение специально разработанным механизмом. «Мне нужно было спроектировать такие машины, которые висели бы под потолком и организовывали этот танец. Машина представляет в нашем спектакле мужскую волю — ведь именно мужчина заставляет женщин танцевать. Машина — мускулистая сила мужского, костная мука — невесомая пластичность женского”, - поясняет режиссер. Место людей все чаще занимают объекты, вещи. Сам человек, подчас инсталлированный в произведение, превращается в объект. Человеческий образ «распадается», расчленяется, разбирается на части, подобно механизму (завораживающие, надо признать, постановки Димитриса Папаиоанну). В живописи давно происходит фрагментация человеческого образа (от искажения пропорций и акцента на телесном уродстве до расчленения тела). У «черного Рембрандта», норвежского художника Одда Нердрума постоянным становится акцент на болезненных и поврежденных телах. Американская художница и скульптор Сара Ситкин занимается раздроблением человеческого образа, намеренным его искажением. Тем же самым поглощены и такие художники, как Марчелло Нитти, Раду Белчин, Кристиан Зуккони, Берлинде де Брейкере, Эмиль Алзамора, Жоау Фигейреду и др.

Joao Figueiredo

- Подобная фрагментация происходит и в кинематографе (это выражается, например, как в клиповом монтаже, так и в характере протагониста, если мы говорим о сюжете фильма: как правило, это ущербное, фрагментарное, безвольное существо, сломанное наркотиками, нищетой, пьянством и т.д.; вместо сильной личности, сражающей с судьбой, мы вынуждены наблюдать агонию имбецилов). Та же проблема обнаруживается и в литературе, где, кроме всего прочего, страдает еще и язык. Фрагментация наших знаний также не вызывает никаких сомнений.

Произошло явное изгнание «человека», его «подмена», но никак не его преодоление. На место человека так и не пришел ни сверхчеловек, ни богочеловек, ни гомеровский герой. Редкие попытки поставить на место исчезающего человека иную антропологическую формацию можно заметить еще у европейских символистов: Жана Дельвиля, Симеона Соломона, Фернана Кнопфа, Эмиля Фабри и др. Но это было скорее предчувствием «нового человека», его едва уловимым дуновением, тайным призывом. Писатели-фантасты (например, Герберт Уэллс) сумели предвосхитить явление его полной противоположности — digital man. Кто он, это дитя сетевого столетия, общающееся посредством тегов и твитов, — предвестие конца человечества или создатель нового «цифрового Бога» — Искусственного Интеллекта? Все попытки ингуманистов, спекулятивных реалистов, кибермыслителей, «космических пессимистов» и т.д. решить проблему «утраты середины» и научиться мыслить за-пределами-человека изначально обречены на неудачу. Они не создают прорывы в области мысли, все, что они делают, это приумножают и выявляют симптомы опасного заболевания под названием «смерть идеи человека».

Гуманитарные науки вырождаются: философия давно перестала быть образом жизни, способом бытия, превратившись в область исследований, в отстраненный анализ, в «философскую речь»; она больше не мыслит первоосновы, она больше не занимается преобразованием мышления, формированием ума и души, внутренним преображением человека. Михаил Эпштейн упрекает философию в том, что она стала анализом философских текстов. Но мы разучились даже читать философские тексты, и наш т.н. анализ – не более чем неловкая попытка препарировать неизмеримые рассудком величины. Мы не способны проанализировать фрагменты Гераклита или диалоги Платона – мы можем лишь поместить их в прокрустово ложе своего жалкого восприятия, пропустить через игольное ушко своего травмированного сознания. И если древний грек занимался философией, которая была для него экзистенциальным выбором, формой жизни, способом мыслить, а чтение трудов Ферекида или Эмпедокла - «духовным упражнением» (Пьер Адо), волевой личностной практикой, то мы занимаемся спекуляцией, закрывшись в кабинетах или прильнув к мониторам своих компьютеров. Мы совершаем серию брутальных жестов, отвергая всю интеллектуальную европейскую традицию, создавая очередной «-изм» (при этом наивно думая, что совершили открытие и завоевали себе место первооткрывателей новых течений мысли). Но мы не удосужились для начала пройти весь путь философии, вобрать в себя все ценности мировой культуры. Мы отказались от наследства раньше, чем посмели что-то унаследовать. Многомиллиардное скопище отщепенцев, лишивших самих себя места во вселенной, но уже дерзающих пробраться за пределы земного шара и населить другие планеты.

Кризис гуманитарных наук связан с кризисом «идеи человека». Это мое глубокое убеждение. И только возврат к «идее человека», к духовному измерению человеческого бытия, но уже на новом этапе, может привести к возрождению гуманитаристики как таковой. В этом и только в этом случае humanitas снова обретет свой первоначальный смысл.

Человек казался разорван на части, как Озирис, как Дионис. Его предстоит заново собрать. И только постфактум можно будет говорить о «преодолении человеческого».

Утрата смысла

Мы привыкли употреблять слова, изначальный смысл которых давно нами утрачен. Например, когда мы используем эпитет «мистериальный», мы не уточняем, какой смысл вкладываем в это слово, полагая, что он и так очевиден. Это ошибка. Всякий раз при очередной смене парадигм слово «мистерия» обретало иной смысл. В эпоху Античности «мистерия» означала таинство, священнодействие, подразумевавшее онтологическое преображение миста. Аристотель говорил о посвящении в Элевсинские мистерии: «Кандидат должен был не изучать нечто (μαθείν), но нечто пережить (παθείν) и вступить в определенное состояние ума, при условии, что он для этого созрел». Посвященный получал инициатическое знание и обретал intuitio intellectualis, или «интеллектуальную интуицию», что фактически означало достижение надчеловеческого модуса бытия.

При переходе от парадигмы Античности к парадигме Средневековья смысл слова «мистерия» в очередной раз изменился. Уже в начале 15 века под Mistere стали понимать литургическую драму. Произведения, названные «Mistere», создавались священнослужителями и были связаны, разумеется, не с таинствами Элевсина и не с орфическими гимнами, а с текстами Священного Писания христиан. Важно не путать Mistere c Mystere, поскольку под вторым словом в ту же самую эпоху понимали не священные, а уже светские произведения, созданные «мирскими» ремесленниками. Mystere была близка к жанру Moralité.

Нередко мы употребляем слово «гуманизм», но действительно ли нам известен его смысл? Вернер Йегер, писавший о том, что гуманизм (а не индивидуализм) был главным духовным принципом античного грека, подчеркивал:

"Гуманизм происходит от humanitas. Это слово, по крайней мере со времен Цицерона и Варрона, означает приведение человека к его истинной форме, форме человека как такового. Это подлинная греческая пайдейя, в том виде, в каком римский государственный муж воспринимал ее как образец. Она исходит не из отдельного, а из идеи. Выше человека — стадного животного и человека — мнимо автономного Я стоит человек как Идея: так всегда смотрели на него греки-воспитатели, подобно грекам-поэтам, художникам и исследователям".

Мы еще способны сегодня понять, что такое virtus, не скатившись в «виртуизм» Парето? Может быть, мы еще помним исконный смысл понятия genialitas? Мы готовы удержаться от того, чтобы не банализировать вслед за нашими современниками смысл таких понятий как patientia и otium?

Как современный человек может приступать к изучению литературных памятников, священных книг, браться за исследование цивилизационных процессов, истории ментальностей, применять иконологический метод и заниматься анализом произведений искусства, если зачастую он даже не подозревает, что встреченное им слово «демонический» в разных контекстах будет иметь совершенно разный смысл? В античной парадигме слово Δαίμων не имело негативных коннотаций. У Гесиода даймонами названы добрые души великих людей, живших в Золотом веке. В платоновском “Пире” мудрый Сократ дает ответ на вопрос, каково назначение демонов:

"Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчествам и чародейству".

По Платону, демоническое есть промежуточное, т.е. посредничающее между божественным и человеческим. Это mundus imaginalis как место встречи не-человеческого с человеком; это «тело» Дианы, за купанием которой подглядел Актеон; это эпифания Диониса, зримо явленного своим неистовым вакханкам; это сны oraculum, описанные Макробием в «Комментарии к Сну Сципиона», где нам являются сами боги, чтобы открыть грядущее. Демоническое — это огненная нить, из которой сотканы образы божеств, ибо явись они перед нами в своей опасной обнаженности, нас постигла бы участь Семелы. Ренессансный неоплатоник Пико делла Мирандола писал, что «ни одна духовная вещь, опускающаяся вниз, не действует без облачения». Демоническое есть «облачение» божественного, нисходящего к человеческому.

Совершенно иную картину мы встречаем в парадигме Средневековья. Критикуя трактат “О демоне Сократа” Апулея из Мадавры, Августин настаивает на том, что демоны были не посредниками между богами и людьми, а бесами или злыми духами. В христианском мире «демоническое» имеет строго негативный смысл. Один из фрагментов Гераклита сообщает: ἦθος ἀνθρώπῳ δαίμων (что можно перевести как: «этос человека есть его даймон»). Упоминание о даймоне мы находим и в «Беседах Эпиктета», где говорится о том, что Зевс «попечителем к каждому приставил божество (Δαίμων) каждого, поручив ему хранить его, причем неусыпным и не поддающимся обману». Император Марк Аврелий писал о даймоне следующее: «Зевс дал частицу себя, как руководителя и проводника, каждому человеку, то есть он наделил каждого человека умом (νοῦς) и мыслью (λóγος)». Плотин прямо называет даймона божеством: δαίμων τούτω θεός («даймон поэтому бог»). В эпоху Возрождения, а именно в «Книге жизни» Марсилио Фичино, главы Флорентийской Платоновской Академии, сказано: «...Каждый человек получает при рождении определенного даймона, хранителя его жизни, назначенного его собственной личной звездой и помогающего человеку в той самой задаче, к которой небожители призвали его, когда он был рожден...» Фичино фактически повторяет слова Платона.

Уверена, вам не раз приходилось ловить себя на мысли, что, излагая свои идеи (не важно, перед большой аудиторией или перед одним единственным собеседником), вы сталкивались с абсолютным непониманием, словно речь ваша прозвучала для глухих. Я приведу конкретные примеры. Когда вы говорите о «древнем греке», «средневековом европейце», «человеке эпохи Возрождения», «человеке Нового времени», «индивиде эпохи Постмодерна», вы говорите о совершенно разных и, я бы осмелилась высказаться более радикально – диаметрально противоположных человеческих типах. Как было отмечено выше, при каждом последующем сдвиге парадигм происходили фундаментальные изменения в мировоззрении целой эпохи. Система ценностей, онтологические представления, место человека в мире менялись абсолютно. Думать, что между человеком эпохи Античности (дохристианский мир) и человеком Средних веков (христианский мир) нет никакой разницы – дурная привычка современников. Ойген Финк, утверждавший, что греки являются для нас огромным вызовом, мог бы с полной уверенностью добавить, что огромным вызовом для нас являются и люди следующих эпох (особенно Средневековья и Возрождения).

Смена парадигм всегда означает фундаментальное измененение, которое можно соотнести с «пересотворением мира». Меняется все: онтологический статус человека, его взгляд на жизнь, смерть и посмертие, на время и пространство, на божественное; меняются его идеалы, его ценностные ориентиры и т.д. Деление на исторические периоды продиктовано именно пониманием этих изменений.

Когда современный немецкий философ Петер Слотердайк сказал, что «проект философии может обрести форму только тогда, когда ты осмелишься поверить в то, что способен проследить мысли бога перед актом творения», он по сути подошел к той черте, за которой пролегает путь к Новому началу философии.

Универсализация vs специализация

Тип личности, появившийся еще в досократический период, восхищал Фридриха Ницше, писавшего о республике гениев, где философ был магом, королем и жрецом, «живым катехизисом». Этот тип личности еще заявит о себе в Средние века – в лице философа, ученого и богослова Альберта Великого (Doctor Universalis), персидского ученого Ибн аль-Хайсама и философа и естествоиспытателя Роджера Бэкона, и в эпоху Возрождения – как homo univeralis, ярким воплощением которого станет Леонардо да Винчи: живописец, скульптор, архитектор, изобретатель, музыкант, писатель и ученый, опередивший свое время. Затем его сменит другой тип – ученый узкой специализации. Это уже не микрокосм, отражающий в себе целую вселенную (макрокосм). Вселенная становится для него слишком необъятной, поэтому специалист решает ограничиться небольшим островком, где и скоротает остаток своих дней в извечных ученых штудиях, чтобы прийти к результатам, которые легко опровергнет новое поколение таких же ученых. Эрик Доддс писал:

Современная научная узкая специализация была совершенно неизвестна греческой науке ни в один из периодов ее существования. Достаточно посмотреть на списки трудов таких выдающихся людей, как Феофраст, Эратосфен, Посидоний, Гален или Птолемей, чтобы понять, что они отнюдь не были узкими специалистами.

В эпоху Античности представление об идеальном, совершенном человеке обязательно включало в себя идею «калокагатии» (др.-греч. καλοκαγαθία), означавшую гармоничный союз внешних и внутренних достоинств. С «калокагатией» было тесно связано другое понятие — которое станет фундаментом системы классического образования — «пайдейя» (παιδεία), то есть формирование целостной личности. По сути, пайдейя была синонимом слова «культура». Не будем забывать, что «культура» означает «возделывание», «обработку». Мы бы сказали, возделывание души и интеллекта. Стройная система античного (классического) образования заложила основу будущей образовательной системы Европы (а затем и дореволюционной образовательной системы в России).

Важно подчеркнуть, что с самого начала педагогика в эпоху Античности была неотъемлемой частью философии. А античный грек относился к философии совсем не так, как сегодня относимся мы. Он занимался философией, которая была для него экзистенциальным выбором, формой жизни, способом мыслить, а чтение трудов Гераклита, Ферекида или Эмпедокла — «духовным упражнением» (Пьер Адо), волевой личностной практикой. Философские сочинения мыслителей эллинистической и римской эпохи были направлены не на информирование, а на формирование и преобразование мышления читателей. Пифагор, Платон и Аристотель философствовали перед своими учениками не для того, чтобы снабдить их как можно большим количеством информации – целью их интеллектуальных усилий не могла являться πολυμάθεια (многознанье); они занимались исключительно формированием умов, открывали перед своими слушателями иные онтологические уровни, другие режимы бытия, фактически они подталкивали их к внутреннему преображению, сравнимому с тем, что переживали посвящаемые в мистерии.

Всегда существовало два диаметрально противоположных подхода к знанию: накопление информации (часто ведущее к обретению высокого уровня эрудиции) и преображение знанием. Евгений Всеволодович Головин, ссылаясь на неоплатоника Николая Кузанского, часто говорил о двух силах, воздействующих на материю: это forma formanta и forma informanta. Первая сила присуща человеку изначально, ее действие всегда направлено от центра к периферии. Можно сказать, что это внутренний Логос или ось души. Внутренние трансформации, которые мы переживаем, всегда направляются этой силой. Forma informanta как внешняя сила, напротив, действует от периферии к центру. Ею обусловлены все чужие влияния (в особенности социума). Вся наша образовательная система имеет руководящим принципом forma informanta. В учебных заведениях нас в лучшем случае информируют, но уж никак не формируют, и мы являемся продуктом этого подхода. Как читатель, а затем и как автор, я хотела, чтобы знание преображало.

Проблема современного человека, живущего в эпоху интернета и digital revolution, заключается в том, что он буквально тонет в потоках информации. Человек эпохи Античности, Средних веков, Возрождения, имел весьма определенный объем знаний. Сегодня мы даже не состоянии определить, что именно нам нужно знать. И чаще всего за нас это определяет профессия, направление нашей деятельности. От современного человека, по сути, требуется умение найти в большом потоке, подчас неструктурированной, информации то ценное и необходимое, что послужит для его всестороннего гармоничного развития. Как стать homo universalis в эпоху интернета? Пожалуй, это самый непростой вопрос. Я столь озабочена проблематикой образования, перехода от реальной образовательной парадигмы к (нео)классической именно потому, что на этот вопрос я желаю найти и дать ответ.

В наши дни лишь немногие умеют работать с информацией. Не беспорядочно поглощать, не довольствоваться фрагментарным знакомством, а проявлять избирательность, демонстрировать искусство отделения тонкого от грубого, иными словами, важного от второстепенного, необходимого от случайного. Прежде, чем что-то запоминать, нужно научиться ориентироваться в том информационном многообразии, которое нам навязано. Весь этот океан информации и наши попытки не утопить в нем корабль своей любознательности — всего лишь forma informanta, форма информирующая. Как я уже отметила, на ней основана современная система образования, пичкающая учащихся огромным количеством ненужной информации, которую рекомендуется просто «зазубривать».

С памятью у современного человека, безусловно, большие проблемы. Ксенофонт сообщает, что полководец Никий заставил своего сына Никерата выучить наизусть сочинения Гомера. Сегодня не то что выучить, но даже прочитать творения Гомера может далеко не каждый. Им, видите ли, скучно. Альберто Мангель в книге “Гомер” пишет: «Вообще тренировке памяти в византийской системе образования уделялось большое внимание: по прошествии нескольких лет обучения студенты должны были знать «Илиаду» наизусть». Естественно, ни в античности, ни в пост-античную эпоху (по крайней мере, до Нового времени) никто ничего не “зазубривал”, поскольку существовала Ars Memoria.

Для древних греков человек был не атомарным индивидом, а идеей. И эта идея включала в себя все ступени духовного и интеллектуального развития общества.

В Средние века представление об идеальном человеке существенно меняется, и на место гармонии между внешним и внутренним приходит осознание изначальной греховности человеческого существа; между Богом и человеком отныне пролегает бездна, заставляющая последнего встать на путь искупления, дабы восстановить утраченную гармонию. Плоть начинает мыслиться как греховная и презренная, земной мир — как место, которое нужно отвергнуть и посвятить все свои помыслы служению Богу. Знание уступает дорогу вере. На место древнегреческого мудреца как идеального человека приходит монах-аскет. Фундаментальная идея «подражания богу» остается неизменной, меняется лишь Бог и характер самого подражания. Если древний грек подражал олимпийским богам и героям, то средневековый человек подражал Христу. Перемены в мироощущении человека при переходе от Античности к Средневековью настолько радикальны, что в пору говорить не просто о двух разных представлениях о «совершенном человеке», но и о двух разных онтологических уровнях: «уровне мистерии» и «уровне крещения». В обоих случаях человек переживал глубинные изменения, после чего его жизнь строго разделялась на «до» и «после». Не случайно Х.Зедльмайр начинает свою периодизацию западноевропейской культуры со Средних веков (пропуская Античность) — это были уже другой мир, другой человек, другой идеал, другой взгляд на выбор жизненного пути, другой взгляд на смерть. И другой, кардинально отличающийся от античного, взгляд на философию. Для средневекового человека философия была “служанкой богословия”.

Именно в Средние века стали появляться первые университеты, которые сразу приобрели статус центров философии и культуры, науки и просвещения. Как правило, средневековый университет состоял из трех высших факультетов: богословского, медицинского и юридического. До поступления на один из этих факультетов учащийся проходил обучение на артистическом (подготовительном) факультете, где изучал семь свободных искусств. И только получив звание бакалавра или магистра, он имел право поступить на один из трех факультетов, где по завершению обучения он получал звание доктора права, медицины или богословия. Семь свободных искусств подразделялись на два цикла: тривиум (грамматика, диалектика (логика), риторика) и квадривиум (арифметика, геометрия, астрономия, музыка или гармоника). Не смотря на то, что истоки семи свободных искусств уходят в эллинистическую эпоху (софист Гиппий), в Средние века эта система находилась на службе религии: грамматика предназначалась для истолкования церковных книг, диалектика использовалась для полемики с еретиками, риторика была необходима как инструмент для создания религиозных проповедей, астрономия — для вычисления пасхалий и т.д.

Только в эпоху Возрождения (которая была прежде всего возрождением Античности) cредневековое представление о греховном и постоянно замаливающим свой грех существе, о той «пригоршне праха», к которой сводился человек, уходит для того, чтобы на его место пришла идея homo universalis, всесторонне развитой личности; неизбежно это означает и возврат к основополагающим принципам античного представления о совершенном человеке — калокагатии, пайдейи, арете. Фому Аквинского и Августина Блаженного сменяют Гемист Плифон, Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, чтобы зазвучала «Речь о достоинстве человека»; человека, как «великого чуда» и посредника, «промежутка между вечностью и текущим временем». Классическое образование, основанное на изучении древних языков как способа для постижения культурного наследия Античности, было заложено именно в эту эпоху. Как справедливо заметил Вячеслав Иванов: “Европейская мысль постоянно и закономерно возвращается за новыми стимулами к гению Эллады”.

В эпоху Возрождения вновь происходит парадигмальный переворот: между средневековым мироощущением и мироощущением ренессансного человека пролегает пропасть. Такая же пропасть должна будет отделить личность Возрождения от индивида Нового времени, когда произошел разрыв с классической моделью образования. Одним из воплощений антиклассического подхода к образованию был французский социолог Жан Фурастье (1909-1990), который настаивал на том, что нужно отбросить классическую гуманитарную культуру и сосредоточиться на новом идеале образованного человека — специалисте узкого профиля, обладающего способностью быстро адаптироваться к постоянно меняющимся реалиям современного мира. От этого специалиста вовсе не требовалось наличие высокого уровня культуры, поскольку круг его задач сводился к эффективному обслуживанию мира, ценности которого отныне определял не homo universalis, а homo economicus.

Цель философии

Андре ван дер Брак в книге «Ницше и дзэн: Самопреодоление без Самости» пишет о двух фундаментально различных парадигмах, определяющих цель философии – парадигме поиска Истины (например, в христианской традиции) и парадигме поиска Пути (например, в античной традиции). Парадигма поиска Истины определяет цель философии как установление истинных доктрин, в то время как парадигма поиска Пути видит цель в понимании философии как образа жизни.

С подъемом христианства, -- пишет ван дер Брак, -- философия на Западе превратилась в ортодоксию, поиск верной доктрины, и более не практиковалась как образ жизни, в силу того, что в качестве единственно верного образа жизни был установлен христианский. Философия стала теоретической практикой, направленной на обоснование открывшихся истин христианства.

Отвергая христианство, Ницше (как, впрочем, и Юлиус Эвола), отвергали парадигму поиска Истины, намереваясь в процессе переоценки всех ценностей добиться возвращения к противоположной парадигме и вновь возродить восприятие философии как образа жизни, как пути к преображению человеческой экзистенции. Это решительная попытка настоять на приоритете знания над верой, живого преображающего опыта над закосневшим догматом.

Теоретизировать о гесиодовой теогонии – не то же самое, что сделать ее сценарием собственного Magnum Opus. Рассуждать о надиндивидуальном опыте, не будучи готовым выйти из ограниченного модуса индивидуального существования, все равно, что нарисовать скрипку на странице блокнота и возомнить себя новым Вивальди. Там, где наличествует разрыв между философией и жизнью, нет и не может быть философа. Там существует только информатор, решающий прикладные задачи.

Философские труды древних греков и алхимические трактаты великих адептов сближаются в одном – все они были направлены на транспозицию сознания читателя из индивидуализирующего в архетипическое; все они давали возможность читателю вступить на путь преображения; все они превращали чтение в «духовное упражнение». Для древних греков философия никогда не была систематическим изложением какого-либо учения, поскольку представляла собой образ жизни, пережитый опыт. В личной библиотеке Вяч.Иванова был обнаружен текст диалога Платона «Федр», на одной из страниц находилась надпись: «Это не трагедия, не посвящение в установленные таинства, а само посвящение». Иванов как никто другой знал, чем является «чтение» трудов античных мыслителей.

Основной ошибкой современных антиковедов можно назвать доминирующую в их исследовательском методе тенденцию подходить к Античности с "меркой современности". Если это способ сократить историческую дистанцию и приблизиться к миросозерцанию античных греков, то отнюдь не самый удачный. Античная мифология, античная философия, античная драма возникли в "мистериальной Греции", т.е. до заката мистерий, и само собой, почти все ранние греческие мыслители и трагики были посвященными. Брать за точку отсчета интеллектуальное и духовное состояние современного человека, прошедшего и через жернова монотеистических религий, и через атеистическую обработку, все равно что расписываться в своем бессилии понять истоки западноевропейской философии и культуры. Современным антиковедам не приходит в голову искать стигматы мистерии ни в трагедиях Эсхила (который едва не простился с жизнью из-за того, что разгласил некоторые тайны в Эвменидах), ни во фрагментах Гераклита. Пока не произойдет контакт с античностью, пока не будет достигнута определенная мера понимания, пока эта сила не начнет внутренним образом воздействовать на микрокосм, человеку не следует даже браться за Средние века, Романское и Германское Возрождение, Новое время. Пусть этот путь займет десятилетия, потребует непрестанных возвращений на предыдущие ступени, очертит круг ваших интересов таким образом, что между вами и большинством людей возникнет большая дистанция, это "путешествие к центру" может стать самым важным для вас.

Когда Вячеслав Иванов признавался в том, что является, быть может, единственным человеком, который действительно верит в греческих богов, он говорил абсолютную правду. Он верил в Диониса, создавая свой фундаментальный труд, вдохновивший весь Серебряный век. Он верил, тогда как «они» (имя им легион) – не верили. Потому так мертвы их «медицинские отчеты» об Античности. Разве могут бесчисленные специалисты повторить вслед за нашим учителем Фридрихом Ницше: «Греческий мир как единственная и глубочайшая возможность жить» или «Единственная форма жизни для меня греческая»? Когда Ницше завершил свой первый труд «Рождение Трагедии из духа музыки», и античники того времени, знающие лишь научные штудии, ознакомились с этой книгой, они подвергли ее строгой критике. По их мнению, Ницше умудрился выдумать какого-то “своего” Диониса, сильно отличавшегося от принятого в кругах классических филологов. Безусловно. «Свой Дионис» был философствующим богом, учителем, грядущим судьей, который вынесет приговор культуре, образованию и цивилизации. Ницше признавался:

В молодости я встретил опасного бога и никому не хотел рассказывать, что тогда произошло в моей душе – как хорошего, так и плохого. Так я постепенно научился молчать, как учатся говорить, чтобы уметь молчать о главном.

Вальтер Отто, отвечая на обвинения античников в адрес Ницше, совершенно верно заметил, что эти критики не вправе даже писать о богах, в которых они не верят. Ницше в них верил. Верил в них Гельдерлин, верил Вячеслав Иванов, верил Максимилиан Волошин, верил Евгений Головин, который смотрел на греческий мир без каких-либо попыток вылепить из досократических мыслителей предуготовителей христианства, и, тем более, без попыток приблизиться к богам греческого пантеона с монотеистическим мерилом (именно эти возмутительные тенденции присутствуют во всех исследованиях от начала Средних веков до сего дня, поэтому греки были и остаются для нас вопросительным знаком). Евгений Головин писал для людей, «чувствующих в крови раскаленную божественную тень». У Павла Флоренского есть замечательный труд «Из истории античной философии». Православный мыслитель пишет книгу об Античности. Казалось бы, чего здесь можно ожидать? По всей видимости, пристрастного изложения. Однако Флоренский рассуждал так: как христианин я сейчас, в сущности, должен осуждать древнюю философию и называть языческих богов «бесами», но в таком случае я вообще не имею права прикасаться к этому наследию, — чтобы писать об античной философии и религии, я сам должен на это время стать древним эллином (к слову, так его и называл Сергий Булгаков – «древний эллин»). И Флоренский действительно становился эллином, и труд “Из истории античной философии” может быть образчиком для всех православных мыслителей, пишущих о дохристианских религиозных учениях. Сразу вспоминается справедливое замечание Дитера Лауэнштайна относительно исследовательского подхода Виламовица и Нильссона, вознамерившихся проникнуть в таинства Элевсина:

…филолог-классик фон Виламовиц и археолог Нильссон – были духовно далеки от сего предмета. И тот и другой при всей учености и славе страдали слепотой, что обнаруживается и в их суждениях о не столь древних и более доступных свидетельствах. Так, они писали объемистые труды о Платоне и древнегреческой религии, но сами не были ни мыслящими платониками, ни людьми мало-мальски религиозными.

Так или иначе, свои представления об Античности мы получили либо от «страдающих слепотой» атеистов, либо через призму христианского мышления (византийская культурная традиция), но не от самих греков, а соответственно, мы ничего не знаем об Античности как таковой. Винкельман дал нам другой ее образ — античности спокойной, «прирученной», не опасной, но все-таки греческой, языческой, исконной. В свою очередь Ницше явил миру ее «дионисийское измерение», благодаря чему в Серебряном веке и состоялась попытка переосмыслить греко-римское наследие. На мой взгляд, слова о возрождении Античности сегодня нужно воспринимать как «возрождение правильного отношения к Античности», т.е. «греческого взгляда на Античность».

Опыт божественного философствования

Фрэнсис Йейтс в труде «Джордано Бруно и герметическая традиция» высказывает мысль, что герметизм эпохи Возрождения был культом без храмов и богослужения, практикуемым исключительно в уме (в сущности, речь и должна идти о некой «религии Ума»), что заставляет вспомнить «духовные упражнения» Пьера Адо. Невозможность получить посвящение в мистерии древности, невозможность точно реконструировать орфические культы, ритуалы Древней Греции, Рима, Египта и т.д. приводит одних к созданию псевдо-языческих общин, являющих собой профанацию древних таинств, в то время как другие, не желающие ни отрекаться от той необъяснимой тяги к древности, ни становиться членом одной из существующих сегодня конфессий, приходят к «религии Ума» (Ума, о котором Прокл писал: «Ум в нас дионисичен и истинно есть изваяние Диониса»), к культу, признающего лишь внутренний алтарь, внутренний омфал, внутреннюю axis mundi.

Если угодно, можно найти иные обозначения для «религии Ума». Например, «мифологическая религия». З.Р.Жукоцкая в книге «Свободная теургия» (великолепное, между прочим, издание, посвященное Серебряному веку) выразила, на мой взгляд, очень важную мысль: «Традиционному христианскому представлению о религии откровения как единственной в своем роде подлинной религии, и новейшему представлению о дуализме религии откровения (как иудео-христианской традиции) и «философской религии» (термин Гартмана), Шеллинг противопоставляет мифологическую религию, как действительный ключ ко всем прочим религиозным проявлениям в истории. Мифологическая религия – это совершенно уникальное явление в истории культуры, «она даже по времени предшествует любому откровению, опосредует его, а потому вне всякого сомнения выступает как первая форма, в какой вообще существует религия».

Разговор о «религии Ума» должен продолжаться разговором о «ритуалах Ума». Чем был ритуал в своем изначальном понимании, как не имитацией неких парадигматических моделей, повторением деяний богов? В «Тайттирия-упанишада» сказано: «Так поступали боги, так теперь поступают люди». «Шатапатха Брахмана» гласит: «Мы должны делать то, что делали вначале боги». Ритуалы Ума означают: теперь – после конца эпохи Мистерий – мы должны думать так, как думали вначале боги. Мы должны творить посредством Ума, мы должны возвести святилища Мысли и воздвигнуть внутренние алтари Sophia. То, что ранее требовал от нас внешний культ, отныне совершается в Уме и Умом. Мыслью Мыслящей и Мыслью Мыслимой.

Когда я говорю о возрождении Античности, когда я обращаюсь к олимпийским или хтоническим богам, когда я ищу Диониса или Аполлона в триадической модели Наджмуддина Кубра, я имею в виду исключительно “ноэтические вселенные”. Бальдр, Загрей, Осирис, Пан, Аттис, Диана, Персефона, Анат, Иштар…могли уйти, отдалиться, сокрыться, “умереть” – ноэтические вселенные, обусловившие их возникновение и уход, их эпифании и пересечения мифа с историей, не подвержены никакому разрушению.

Мы должны мыслить так, как мыслили вначале боги.

Само понятие “философия” должно обрести другой смысл. Помните слова Ницше: «То, что и боги философствуют, кажется мне достойной и благочестивой мыслью, которая может доставить радость даже истово верующему»? Так он писал в черновиках к книге “Дионис. Опыт божественного философствования”. Известно, что Ницше называл себя учеником философа Диониса. Безусловно, что, философствуя, человек вступает в сферу божественного. И, вновь обращаясь к Ницше, нельзя не подчеркнуть, что «все философы – люди, пережившие нечто из ряда вон выходящее». Много раньше, в эпоху Возрождения, нечто подобное изрек Пико делла Мирандола: “Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свидетельствуют о том, что Бог является философом не менее, чем прорицателем”.

Быть философом можно только будучи тем, кто осуществляет действие, ибо мысль есть действие. Если же вы до сих пор этого не поняли, вы еще не начинали мыслить. Избавьтесь от ошибочного представления о том, что философ – это кабинетный многознайка, взаимодействующий с миром посредством взгляда в окно и бесконечных научных штудий. Равным образом следует изгнать и другое представление, согласно которому то бессмысленное мельтешение, что производит большинство людей, является действием.

Философия подразумевает активное вмешательство в бесконечно длящийся космогонический акт посредством преобразования внешнего мира, тонкого воздействия на него через выявление парадигмальных структур, которые лежат в основе мироздания; философия — это, если угодно, попытка перенесения «архетипических образов» из mundus imaginalis в материальный мир, мир форм.

«Отпечатать на становлении признаки бытия» (как говорил Ницше) – это и есть философствовать, а значит, действовать.

Философ – не профессия, им невозможно стать. Это своего рода онтологическая заданность, которую человек либо реализует, либо дает ей угаснуть. Есть старая красивая легенда об Ангеле Смерти, чьи крылья усеяны бесчисленными очами. Когда Ангел прилетает к человеку слишком рано, он лишь касается его своим крылом и, дабы тот не забыл об этой встрече, наделяет его дополнительной парой глаз. Глаз, взирающих в предбытие. Так вот, философия и есть такое «взирание» в предбытие. Свою вторую пару глаз философ получает в одно время с первой, только открываются эти глаза не сразу. Иногда для этого нужен учитель, книга, внезапное потрясение, столкновение со смертью, переживание нуминозного. В древности для этой цели служили мистерии.

Ницше, ощущавший себя современником скорее уж Гераклита, нежели представителей XIX столетия, знал, что подлинно мыслить (а значит, осмелиться мыслить опасно) – это переживать опыт божественного философствования. Философствования как действия, как образа жизни. В книге «Ницше. Биография его мысли» Рюдигер Сафрански пишет:

Для юного Ницше философия – это занятие, которое властно вторгается в жизнь. Оно – не только рефлектирующее отображение жизни, оно еще и способствует ее изменению, оно уже само есть это изменение. Мышление есть действие. Правда, это относится не ко всякому мышлению и не ко всякому мыслителю. Чтобы истины могли быть не только найдены, но и воплощены, должны добавиться особая харизма мыслителя и витализирующая сила идей. Десятилетие спустя, в «Человеческом, слишком человеческом» Ницше назовет таких философов, которые способны воплощать идеи, «тиранами мысли». Наиболее классический их образец мы видим в Древней Греции. Парменид, Эмпедокл, Гераклит, Платон – все они хотели «одним махом попасть в средоточие всего бытия.

Н.Сперанская

Источник