Мы оставили Homo Sapiens в тот момент, когда он исчерпал возможности прорывной энергетической технологии «Великие Охотники Больших Загонов». Очередные виражи социальной эволюции предварял следующий энергетический прорыв – переход от присваивающего хозяйства к производящему. Новый энергетический уклад интенсифицировал процессы социогенеза, уязвимости которого и станут предметом текущего анализа.

В основание анализа мы положим диалектическую пару «риск – технология антириск». Пара естественным образом порождает диалектическую спираль «риски → нейтрализующие их технологии → порождаемые ими новые риски → нейтрализующие их новые технологии → …». Поскольку в нашей традиции текст пишется сверху вниз, тем же образом мы будем раскручивать и спираль. Дабы не изощряться в изометрии, мы расплющим её. Получится примерно такая лесенка:

Поскольку риски, постоянно меняющиеся, – непременные спутники всех живых систем, их длительное вынужденное следование по спирали «риск – технология антириск» превращает любую живую систему в кладезь технологий нейтрализации рисков.

Ловушка ресурсной недостаточности

Переход от присваивающего хозяйства (охота и собирательство) к производящему (земледелие и скотоводство) стал важнейшим технологическим прорывом. С ним совпадает и начало неолита – около 9500 до н.э., дата от региона к региону плавает. Главный сопутствующий неолиту признак, который, собственно, и дал ему название – начало активного использования шлифованных и просверленных каменных орудий.

Переход сопровождался скачком производительности труда, а с ним и присваиваемой социумом энергии. Однако риск ресурсной недостаточности (голода) никуда не делся – он непрерывно воспроизводился и не покидал Человека в продолжение всей его истории. Причина в догоняющей популяционной динамике – следствие зашифрованного в генах императива экспансии:

Риск ресурсного голода до самого недавнего времени задавал главное направление инноваций. Справедливости ради такую же спираль крутили и крутят все виды, но только одному удалось докрутить её до высоты, с которой наблюдается ресурсный предел планеты Земля. При движении по спирали Человек сделал много технологических прорывов – одомашнивание продуктивных животных, селекция, мелиорация, другие прорывы в технологиях хозяйствования, использование тягловой энергии животных, воды, ветра, переход к мануфактуре, фабрике, минеральным источникам энергии, новые способы передачи энергии и пр. Но риск ресурсной недостаточности непременно воспроизводился, всякий раз на всё более высоком уровне производительности труда и популяционной базы. Исключением, благодаря индустриализации сельского хозяйства и соревнованию двух социальных систем, доказывавших друг другу свои преимущества, стали последние 60 лет. С остановкой соревнования ресурсный риск имеет все шансы вновь стать актуальным, причём не из-за слабости технологий или нехватки земли, а поскольку Большим Капиталам станет не до ничтожных проблем особей, не вписавшихся в рынок.

Становление товарного обмена, Капитала и капитализма

Одной из особенностей перехода к производящему хозяйству является мгновенное становление товарного обмена, а с ним Капитала и капитализма. Всё это – прямое следствие появления первых продуктовых излишков, которым длительное хранение противопоказано. Единственной разумной альтернативой их порче был обмен, превращавший излишки в товар. «Избыточная» товарная масса сразу же продемонстрировала гигантские возможности воздействия на социум: излишки обменивались не только на товар, но и на рабочую силу, услуги, лояльность, любовь женщин, что тут же породило жажду обладать товарной массой во всё большем объёме, а с тем положило начало Капиталу.

Капитал – вовсе не обязательно деньги, акции, фабрики и заводы. Его корневая суть в том, что Капитал – это присвоенный овеществлённый труд, с имманентным ему императивом собственного расширенного воспроизводства. От формации к формации менялись производительность труда, формы социальных отношений и самого Капитала, но данный его признак оставался инвариантом.

Первой формой овеществлённого труда, читай Капитала, стала годная к обработке земля, товарный продукт (излишки) и вымениваемые на него орудия труда, все вместе обеспечивавшие своё же расширенное воспроизводство. Одновременно с Капиталом родилась и его страсть к накоплению и расширению, поскольку присвоенный овеществлённый труд обеспечивал не только достаток, но и власть над соплеменниками, успех у женщин и лучшую страховку биовыживания потомства.

Одновременно с Капиталом родился и капитализм – форма социального устройства, благоприятствующая расширенному воспроизводству Капитала. Его характерная черта, повторяемая во всех без исключения формациях – господство института частной собственности. ЧС является главным, закреплённым в законе инструментом отторжения производимого продукта от непосредственного производителя. Такого рода право не могло не породить социальное напряжение, что потребовало мгновенной институализации системного насилия. Сопутствующие частной собственности институты насилия появились одновременно с ней, благо овеществлённый труд позволял купить необходимые для этого лояльность и силовую поддержку.

Таким образом, товарный обмен, Капитал, капитализм, институты частной собственности и системного насилия, право присваивать появились одновременно. Они взаимно порождали и дополняли друг друга. Замкнутая эко(номическая)система капитализма возникла сразу со всеми своими основными атрибутами, поскольку они друг без друга не живут. В координатах «риски – купирование» это выглядит так:

Капитал и капитализм начала неолита, конечно, были неказистыми, но вполне дееспособными и прекрасно исполняли свою главную функцию – присвоение и расширенное воспроизводство овеществлённого труда в виде товарных излишков и средств производства. Частная собственность разбудила неуёмную жажду накопления, а с ней животную алчность, повышенный уровень эгоизма, индивидуальной и коллективной агрессии. Разбуженные коммуникационные императивы остались с Цивилизацией всю её историю, независимо от развития производительных сил и производственных отношений, будучи лишь слегка отлакированными культурой. Их неизменные суть и содержание в «Завтраке для чемпионов» Курта Воннегута:

Считалось, что в Америке каждый должен заграбастать сколько может и не выпускать из рук. Некоторые американцы здорово умели всего нахватать и не выпускать. Они стали сказочно богатыми. Другие не могли накопить ни шиша.

Товарный обмен предоставил широчайшие возможности для углубления специализации и системного разделения труда, а с тем для дальнейшего роста его производительности и объёмов располагаемых ресурсов. За это пришлось заплатить господством нового коммуникационного императива «человек человеку волк», который стал постоянным отравляющим жизнь социумов фоном.

Энергетическая целесообразность появления государств

Новые социальные институты – право, частная собственность, системное насилие – потребовали структурного оформления, что и было сделано в виде административных систем, для краткости будем называть их мета-големами. Они управляли быстро растущими социумами, впервые появившимися вдоль течения больших тёплых рек, где производилось больше всего «излишков». Для них объединение было энергетически целесообразным, прежде всего, в целях«отвоевания» у ландшафта плодородной земли и её последующей защиты.

Выделение управления в отдельную профессию-сословие позволило деревенским общинам сначала объединиться в номы, затем номам объединиться в первые полноценные государства – царства:

Мета-големы начали свою, во многом самостоятельную эволюцию, следуя собственной логике доминирования и энергетической оптимизации, выгодной им самим, экономической элите и социуму в целом. В отличие от Капитала, в целеполагании мета-голема обязательно присутствовали нотки общих социальных интересов, поскольку монархи, как правило, жили не только в режиме отправления власти и обогащения, но и в режиме миссии. Единственной «священной коровой», выведенной за рамки энергетической оптимизации, всегда был и остался фундамент капитализма – частная собственность.

Мета-големы, будучи силовым инструментом, оказались в силах не только противостоять латентной мощи капиталов, но и присваивать их:

«Всё моё», — сказало злато; «Всё моё», — сказал булат;

«Всё куплю», — сказало злато; «Всё возьму», — сказал булат, А.С.Пушкин.

Поэтому очень долго, до появления административной формы «республика», управляемой политиками, читай марионетками Капитала, самые крупные капиталы порождались узаконенным симбиозом административной и экономической власти. Но доминировало в нём административное начало. Такие капиталы субъективировали государь и крупные чиновники. В подобной ситуации «инвестиции» во власть стали заведомо выгодным вложением, но их при сильной монархической власти пресекали, и они были опасными. Поэтому при жёстком монархе крупные капиталы склонялись к мирному сосуществованию с властью.

Траектория «Древний Египет» vs траектория «Шумер»

Постоянный рост производительности труда привёл к постепенному сокращению относительной доли занятого в сельском хозяйстве населения и накоплению в поймах плодородных рек огромных товарных излишков. Поэтому настоятельно требовались инструменты, позволявшие изымать избыточную товарную массу в пользу незанятой в сельском хозяйстве части социума, желательно не силовым образом – через процессы обмена.

Первым и самым естественным инструментом утилизации накапливаемых в товарной форме свободных капиталов стало элитарное потребление. Не случайно Древний Египет и Шумер-Аккад-Вавилон были заповедниками роскоши. Однако полная утилизация через индустрию роскоши постоянно воспроизводимой избыточной товарной массы невозможна – капиталист тоже устаёт от однообразия, бессмысленности и бездуховности процесса потребления.

Вторым не менее естественным инструментом служили инвестиции, позволявшие Капиталу реализовать главный императив – обеспечивать собственное расширенное воспроизводство. Однако инвестиционные ниши в Древнем мире были в колоссальном дефиците, поскольку основной капитальный актив – земля – был ресурсом невоспроизводимым, за исключением коротких периодов больших ирригаций.

На фоне слабости естественных требовались альтернативные механизмы изъятия товарных излишков. Наиболее красиво и изящно эту задачу решил Древний Египет. В этой точке траектории его и Шумера, хотя они и эволюционировали в близких геофизических условиях, диаметрально разошлись.

Древний Египет создал эффективнейший иррациональный инструмент утилизации свободных капиталов – гигантскую погребальную и храмовую индустрию. Фараоны Раннего и Древнего царств, 3100-2150 до н.э., которые одновременно были и самыми крупными капиталистами, задали невероятную по высоте планку ухода в мир иной. За ними тянулись правители номов и номовая аристократия. Занятость огромных масс несельскохозяйственного населения в невероятных по масштабу работах перекачивала товарные излишки к ним в качестве платы за их труд. В окончание эпохи Древнего царства эйфория погребальной индустрии отчасти сдулась. Однако её утилизационные возможности поддержала уникальная по капиталоёмкости храмовая индустрия. Как следствие, Древний Египет отметился самой длинной и устойчивой государственностью продолжительностью в две тысячи лет с двумя относительно короткими переходными периодами временной дестабилизации, но не полной утраты.

А вот Шумер не сумел развернуть взгляд Капитала ни в направлении погребальной, ни в направлении храмовой индустрии. Поэтому его Капитал, заряженный императивом собственного расширенного воспроизводства, обратил свой взор на мета-големы, как на возможный инструмент обогащения. Ведь при наличии достаточных ресурсов слабую административную власть, а она в Шумере была слабой, можно было присвоить или подчинить. Как следствие, агрессия Капитала в направлении мета-големов стала непрерывным процессом, что в итоге и стало главной причиной аморфной в сравнении с Древним Египтом государственности, надолго зависшей на уровне номов.

Только около 2500 до н.э. в Шумере возникла первая мифическая держава Лугаль-анне-мунду, вслед за ней столь же мифическая империя Лугальзагеси 2336-2316. Первым большим царством Месопотамии, отражённым не только в мифах, но и в документах, были не шумерские «империи», а созданное Саргоном Аккадское царство 2316-2137 до н.э., появившееся на восемьсот лет позже Раннего царства.

У глубокой немощи мета-големов Шумера было фундаментальное основание – отставание в письменности, важнейшем инструменте административного управления.

Египетское иероглифическое письмо появилось в 3100 до н.э., причём сразу в законченном виде. И только около 2400 до н.э. клинопись Месопотамии достигла уровня упорядоченного словесно-слогового письма, сопоставимого с египетским. Столь колоссальное отставание объясняется носителями письменности – египетская «бумага» (папирус) vs глиняные таблички. Качество и энергетическая эффективность письма на бумаге всегда была существенно выше, чем по обожжённой глине. Поэтому производительность труда папирусного писца была на порядки выше глиняного. Меж тем каждый из них очень дорого обходился социуму, а мета-голему их требовалась целая армия. Как следствие, административное управление Шумера в сравнении с Древним Египтом всегда оставалось убогим. Это стало существенным ограничением как на предельные размеры мета-големов, так и на их возможности диктовать свою волю Капиталу, в том числе навязывать ему механизмы утилизации излишков. В итоге две разные технологии твёрдой символьной памяти (первые, между прочим, образцы жёсткой негенетической памяти в истории биологической эволюции) породили две столь разные траектории социогенеза:

Подробнее опыт сравнительного социогенеза Египет vs Шумер и Египет vs Шумер – выводы.

Инструменты упрощения и ускорения товарного обмена

Следующая важная социальная инновация – металлические деньги – существенно уменьшила энергоёмкость товарного обмена. А ещё предоставила Капиталу инертный инструмент накопления, не подверженный риску порчи крысами, мышами, плесенью, ржавчиной и прочей молью .

Системное становление денежного обращения происходило в XIII-XI веках до н.э. Ещё задолго до этого золото, серебро, медь рассматривались в качестве эквивалентов стоимости, но не как системные инструменты обмена. Так, в Древнем царстве 2650-2150 до н.э. власть, дабы воспрепятствовать жульничеству, обеспечила рынки весовыми стандартами драгоценных металлов – дебен и щетит. Но деньги в подавляющем большинстве актов обмена присутствовали виртуально – египтяне знали и хорошо умели сопоставлять через них стоимость обмениваемых товаров, но крайне редко использовали в качестве средства платежа. Не удивительно, ведь золото и серебро были главными предметами элитарного потребления – символами статуса, роскоши, а меди её недостатки отводили роль паллиативных денег.

Бурное развитие во второй половине II тыс. до н.э. международной торговли, активно использовавшей золото и серебро, способствовало их проникновению во внутреннюю торговлю в Египте и по всей Передней Азии. Универсальный эквивалент стоимости существенно упростил акты обмена, а у Капитала наконец-то появился идеальный инструмент накопления:

Однако столь очевидная, казалось бы, энергетическая оптимизация процессов обмена и накопления уже в ближайшей перспективе несла социумам помимо удобств тяжелейшие побочные последствия.

Главный риск денежного обращения

Начиная с XIII века до н.э., по мере системного замещения натурального обмена товарно-денежным, золото и серебро произвели переворот в коллективном сознании Капитала. Самый ликвидный, всеми признанный эквивалент стоимости, способный столетиями сохраняться без какой-либо усушки и утруски, превратился в желанную цель любого акта обмена. На их фоне товарные «деньги» (обычно самый ликвидный и распространённый товар, в Древнем Египте, например, пшеница) стали «плохими», как минимум нежеланными.

Новые деньги переформатировали «мозги» Капитала, который был основным поставщиком товарной массы: отныне он желал выручать за товар не другие товары, а только золото или серебро. Меж тем из-за дефицита инвестиционных ниш вырученные деньги некуда было вкладывать, а потратить все их на роскошь было невозможно. В итоге значительная их доля оседала в сундуках (накоплениях), что обескровливало денежное обращение. Вот так хождение плохих и хороших денег и актуализировало закон Коперника-Грешема: лучшие деньги вымываются из обращения, в ходу остаются худшие. На фоне отсутствия у административной власти практического опыта и механизмов регенерации денежного обращения это быстро привело к острой денежной недостаточности. Следует признать, что с позиций безопасности денежного обращения товарные «деньги» в тех реалиях были предпочтительнее, поскольку жгли Капиталу руки, требуя потратить себя ранее попадания в ненасытную пасть крыс, моли или бактерий.

Поскольку товарная масса не находила себе ожидаемого денежного эквивалента, последовало торможение процессов обмена, затем и товарного производства, за его «избыточностью». Зарисовку финальной картины накануне катастрофы сделал Пьер Монтэ в своей реконструкции «Египет Рамсесов»:

… в смутные времена жизнь неимоверно вздорожала. Продуктов не хватало, и их меняли только на золото или серебро.

Так алчность Капитала стала в итоге причиной коллапса экономики, а с ним государственности Египта и Передней Азии. Речь идёт о «катастрофе бронзового века», которая как ветром сдула Микенское, Хеттское, Вавилонское, Ассирийское царства. Древний Египет свалился в катастрофу несколько позже других. Его подстраховала «подушка» из захороненного погребальной индустрией золота и серебра, жажда которого при последних Рамсесах XII-XI века до н.э. преодолела страх мести Богов – невероятный спрос на живые деньги привёл к массовому разграблению гробниц. Поднимаемое из них золото и серебро регенерировало денежное обращение и товарно-денежный обмен Египта. Но при постоянно работающем насосе запасов хватило ненадолго, и вскоре Египет постигла та же участь.

Чем только не принято объяснять «катастрофу бронзового века»: тектонической активностью, длительной засухой, переходом от бронзового к железному веку, вторжением морских кочевников – «народов моря», континентальных кочевников – семитских племён арамеев. Однако при здоровой экономике большие и сильные государства, особенно в плодородных поймах рек, пусть не без потерь, но были в состоянии справиться с любым из этих факторов, что раньше с успехом и делали. Каждый из перечисленных факторов мог вызвать коллапс одного, ну двух государств. Но чтобы всех вместе? Одинаково беззащитными их сделало резкое торможение экономики.

Это был первый мировой кризис капитализма. Коллапс, вызванный стремительным замедлением обменных процессов, невероятно ослабил древние царства, превратив в дряхлых недееспособных «стариков». Естественно, кочевники, жившие племенной общиной, на их фоне сразу же стали сильными:

«Катастрофа бронзового века» – блюдо, приготовленное на огне огромного желания Капитала меняться и накапливаться в деньгах, при полном отсутствии в арсенале мета-големов технологий реанимации денежного обращения. На схеме выше социумы попросту не успели «нарисовать» стрелочку вправо, где должна была стоять технология, нейтрализующая вымывание денег из обращения, столь неожиданным и сильным был удар. Однако историки, тотально зависимые от системы, созданной в интересах Капитала, в упор не видят повара столь острого блюда. А если кто и удосужится рассмотреть, то его видение утонет в потоке тиражируемых на эту тему «правильных научных исследований».

Риск, выделенный на схеме красным цветом, – базовый и системный для капитализма, его неизменный спутник с начала товарно-денежного обмена. Мы и далее продолжим выделять его цветом опасности, он того достоин.

«Катастрофы бронзовых веков», продолжение

«Катастрофа бронзового века» воспроизводилась не единожды – это и коллапс флорентийского капитализма XII-XV веков под аккомпанемент оглушительного краха домов Барди и Перуцци, это и Великая депрессия и прочие более мелкие, но регулярные кризисы «перепроизводства». Причина всегда была одна – необеспеченность спроса деньгами. Но на оруэлловском языке Капитала общая характеристика кризисов звучит как бы следствием благости от него – перепроизводства. Почти как кризис избыточного благоденствия – это когда холодильник ломится от еды, которую больше некуда класть.

Однако нигде и никогда никакого перепроизводства и в помине не было: социумы всегда были готовы с радостью потребить всё произведённое, но сделать это им не позволяла необеспеченность спроса деньгами. На самом деле «кризис перепроизводства» – это когда холодильник пуст, и нет денег, чтобы его заполнить. Джон Стейнбек в «Гроздьях гнева» сильно впечатлился:

Запахом тления тянет по всему штату, и в этом сладковатом запахе – горе земли. Люди, умеющие прививать деревья, умеющие селекционировать, выводить всхожие и крупные семена, не знают, что надо сделать, чтобы голодные могли есть взращённое ими. Люди, создавшие новые плоды, не могут создать строй, при котором эти плоды нашли бы потребителя.

И поражение нависает над штатом, как тяжкое горе.

То, над чем трудились корни виноградных лоз и деревьев, надо уничтожать, чтобы цены не падали, – и это грустнее и горше всего. Апельсины целыми вагонами ссыпают на землю. Люди едут за несколько миль, чтобы подобрать выброшенные фрукты, но это совершенно недопустимо! И апельсинные горы заливают керосином из шланга, а те, кто это делает, ненавидят самих себя за такое преступление, ненавидят людей, которые приезжают подбирать фрукты. Миллионы голодных нуждаются во фруктах, а золотистые горы поливают керосином.

И над страной встаёт запах гниения.

Жгите кофе в пароходных топках. Жгите кукурузу вместо дров – она горит жарко. Сбрасывайте картофель в реки и ставьте охрану вдоль берега, не то голодные всё выловят. Режьте свиней и зарывайте туши в землю, и пусть земля пропитается гнилью.

Это преступление, которому нет имени. Это горе, которое не измерить никакими слезами. Это поражение, которое повергает в прах все наши успехи. Дети, умирающие от пеллагры, должны умереть, потому что апельсины не приносят прибыли. И следователи должны выдавать справки: смерть в результате недоедания, потому что пища должна гнить, потому что её гноят намеренно.

Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал своё дело. И они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных зреет гнев. В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева – тяжёлые гроздья…

На следующий год Капитал, естественно, произведёт меньше картофеля и свиней, выплатив меньшую плату труженикам, что ещё сильнее ударит по платёжеспособному спросу. Так раскручивается любая спираль «катастрофы бронзового века», зарисовку в самый канун которой сделал Пьер Монтэ.

Первая ласточка

Поскольку императивы Капитала с конца II тыс. до н.э. оставались неизменными, принципиально неустранимым оставался и самый страшный для капитализма его базовый системный риск. Поэтому весь дальнейший ход социогенеза вращался и продолжает вращаться вокруг создания технологий хотя бы временной его нейтрализации.

Первой ласточкой стала социальная технология «имперский военный пылесос» – чисто силовая стратегия регенерации денежного обращения. Впервые её системно реализовала Ассирия.

Траектория «Ассирия» – имперский военный пылесос

Решить нетривиальную задачу создания с нуля технологии купирования базового риска было непросто. Ассирии благоприятствовало стечение обстоятельств, у физиков они называются граничными условиями. Во-первых, находясь под ударами полукочевых племён арамеев, ей удалось сохранить островок государственности, с которого началось восстановление. Во-вторых, ей повезло заимствовать у арамеев легко усваиваемое фонетическое консонантное письмо. Хотя в нём символами обозначались только согласные звуки, это определённо был прорыв: грамота перестала быть кастовым навыком, что позволило мета-голему кардинально улучшить качество административного управления на прежней ресурсной базе. В-третьих, Капитал повсюду продолжал потихоньку накапливать, как только мог, золото и серебро, которое при наличии силы и достаточной жестокости, а иначе не выдадут, можно было присвоить.

На этом фундаменте Ассирия и реализовала свою стратегию «имперский военный пылесос». Уже в конце X века до н.э. она первой из великих царств реанимировала государственность и выскочила из состояния катастрофы – кризиса денежного обращения и товарно-денежного обмена:

Риски всех военных империй повторялись: дистрофия товарной экономики в угоду военной – выгоднее быть воином, чем крестьянином, скотоводом или ремесленником, критический рост затрат на армию, разложение военного духа гедонизмом экспансии – хороший регулярный грабёж без меча убивает героя, усиление обратного силового ответа окраин.

Ассирия доминировала в Передней Азии до 609 до н.э., пока коалиция из Вавилона, Мидии и своевременно предавших Ассирию скифов, не опрокинула её военную машину. Лишённая сильной товарной экономики, способной послужить фундаментом для реанимации государственности, Ассирия навсегда исчезла со страниц истории.

Она не единственная, кто проследовал по траектории «имперский военный пылесос». На неё сползла поздняя Римская империя, по ней проследовала империя Чингиз-Хана, отчасти Третий рейх. Но Ассирия оказалась самой длинной военной империей – более трёхсот лет. Она процветала, пока не появилась созревшая в её недрах альтернативная технология нейтрализации базового риска – внешняя торговая экспансия. Первым её освоил Вавилон.

Траектории «Вавилон» и «Новый Вавилон»

Почти четыре века протектората Ассирии обеспечили Вавилону и его олигархии процветание – имперский рынок сбыта и долю в военной ренте, которую Вавилон взимал в обмен на товары с метрополии, сосредоточенной на военной индустрии. Симбиоз дал трещину, когда военной и торговой ренты перестало хватать на двоих. Конфликт длиною в несколько десятилетий закончился гибелью Ассирии и становлением Нововавилонского царства.

Но сильная олигархия – наследие исторического пути Шумера и Аккада – неизбежно стремится к доминированию над мета-големом, что несёт государству колоссальные риски. Траектория «Новый Вавилон» тому подтверждением.

Из всех капиталов олигархические самые агрессивные. Им без разницы кто станет пищей, обеспечивающей им рост. Сначала они съели симбионта Вавилона – Ассирию. Однако монопольно присваиваемой Вавилоном внешнеторговой и военной ренты  хватило ненадолго – только на правление Навуходоносора 605-562 до н.э., на которое и пришёлся расцвет царства. После его смерти Капитал развязал бескомпромиссную схватку за власть, читай за прямой доступ к распределению административной и военной ренты.

Царь Набонид, 556-539 до н.э., вступив в конфликт с олигархией, был вынужден на десять лет 553-543 до н.э. покинуть Вавилон, дабы избежать ежегодной процедуры переизбрания – явный атрибут олигархической республики. Добившись возможности легитимно устранять царя, Большие Капиталы Вавилона не сделали второго важного шага – создание сената – инструмента, способного ограничивать и перехватывать полномочия царя.

Поэтому Набонид спокойно передал власть над городом и гарнизоном царевичу Валтасару, пребывавшему в чине соправителя, а личную резиденцию перенёс в город Тема – в северной части завоёванного им Аравийского полуострова. Исчерпание потенциала внешнеторговой экспансии и полная утрата доступа к административной и военной ренте, которой единолично распоряжался Набонид, стали причиной быстрой деградации денежного обращения и платёжеспособного спроса, а с ними экономики ядра империи. Наступившие за этим лишения породили у граждан апатию к судьбе царства.

Олигархия опомнилась, когда на экране её сознания нарисовалась явная военная угроза со стороны персов: под их ударами пали две могущественные державы Ближнего Востока – Мидия в 550 и Лидия в 546 до н.э. Только тогда  депутация вавилонских граждан имела честь просить прощение и умолять царя вернуться в Вавилон. В 543 до н.э. Набонид, сменив гнев на милость, пожаловал в столицу. Но было поздно: в 539 до н.э. Вавилон, ставший ненужным своим гражданам, фактически никем не защищаемый, рухнул к ногам Ахеменидов.

Новый Вавилон не выстоял в статусе доминирующей империи и столетия 626-539 до н.э. Столь разрушительна для государства необузданная внутренняя агрессия неудовлетворённой олигархии и сопутствующие тому риски. Вавилон ещё послужил одной из пяти столиц империи персов, но постепенно, ставший теперь ненужным олигархии, он растворился в небытие вслед за Ассирией. С ним канули в лету остатки идентичности Шумера-Аккада-Вавилона.

Вавилону довелось прочертить сразу две траектории купирования базового риска: одну – «Вавилон» – в симбиозе с доминирующей военной империей, вторую – «Новый Вавилон» – самостоятельно. Траектории эффективно купируют системный риск, причём вроде бы даже на фундаменте созидательной стратегии – ставки на внешнюю торговлю. Но ненадолго – до исчерпания пространства, свободного для торговой и военной экспансии, и срабатывания потенциала захватываемых территорий:

Траектория «Лидия» – проклятие «пустых» денег

«Пустые деньги» – это золото-серебро, поднимаемое из недр Земли.

Почему пустые? Потому что у добытчиков изначально отсутствует опыт его превращения в Капитал. Как следствие, Капитал с традициями непременно его у них изымет. Для расширенного воспроизводства, основное, напомним, качество Капитала, старателям недостаёт накопленной физической инфраструктуры, суммы технологий, традиций, связей, практик иезуитства в борьбе за место на рынках. Его завоёвывают в изощрённых интригах и жесточайших, зачастую криминальных схватках. Чем больше Капитал, тем холоднее на окучиваемых им вершинах, где неопытный новичок заведомо замёрзнет. Без прикладываемой к золоту-серебру суммы социальных технологий оно – просто деньги, на которые можно купить товары и услуги, но невозможно полноценно включиться в расширенное воспроизводство. Такие деньги – вот они есть, а вот их уже нет. Совсем.

Носителями недостающей «для счастья» суммы технологий являются Большие Капиталы, и они ими на рынках не торгуют, поэтому за деньги их не купить. Плата за «счастье» привлечь технологии одна – политическая власть олигархии с сопутствующим искажением коллективной этики и морали.

Без технологий обильному притоку золота и серебра, не утилизируемому в товарной экономике, всегда сопутствовал целый букет проблем. Шальные деньги лишали элиту адекватности в оценке своей компетенции и границ возможного, провоцировали экспансию со стороны более сильных в военном отношении соседей, навлекали экономическую агрессию Больших Капиталов. «Счастливчик» находился в состоянии рядового труженика, выигравшего в спортлото нереально большие деньги. Защитить его от личной глупости, грабителей, мошенников и прочих торговцев счастьем могла только строгая изоляция. Но её и человеку-то сложно обеспечить, не то что государству. В лучшем случае счастье обладания богатством заканчивалось оскудением источника денег.

Риски, навлекаемые шальными деньгами разнообразны, но всегда с похожим финалом – коллапсом или сильным ослаблением государственности. Характерные траектории начертила Лидия, несколько позже Афины и Испания с Португалией:

Лидии несли богатство золотые пески реки Пактол. В памяти Цивилизации она отметилась началом чеканки монет: в правление Гигеса 680-644 до н.э. на слитках стандартного размера и веса начали штамповать их номинал, что существенно упростило товарно-денежный обмен и сделало его доступным даже для неграмотных крестьян. Позже значимую долю энергетического выигрыша съела практика порчи денег, породившая прожорливое сословие менял.

Расцвет Лидии пришёлся на правление Крёза 562-546 до н.э., о котором говорили «богат, как Крёз». При нём Лидия раскинулась почти на половину Малой Азии. Крёз был поклонником культа Аполлона в Дельфах. Получив предсказание дельфийского оракула: «Если ты начнёшь войну, то погубишь великое царство», – Крёз неверно истолковал его. Он перешёл реку Галис, по берегам которой расположились два войска, что стало концом Лидии. Внутреннее состояние Крёза исключило критическую оценку пророчества, лавирование и поиск компромисса – следствие неадекватности в оценке границ возможного.

Вторую траекторию прочертили Афины. В VI веке до н.э. они присвоили серебряные рудники горы Лаврион в 40 км от себя. Пик годовой добычи в 10 тонн серебра пришёлся на V век до н.э. Его обеспечил нечеловеческий труд десятков тысяч рабов в глубоких «кротовых» норах Лавриона. С пиком добычи синхронизирован «золотой век» Афин – расцвет культуры и демократии. Одно из его наследий – три великих философа: Сократ 469-399 до н.э., ученик Сократа Платон 427-347, ученик Платона Аристотель 384-322.

В 431-404 до н.э. разразилась Пелопоннесская война между Делосским морским союзом во главе с Афинами и Пелопоннесским союзом, возглавляемым Спартой, объединившим остальные греческие полисы. На втором этапе войны Спарта отошла от тактики коротких набегов на Аттику: в 413 до н.э. ею был занят и укреплён посёлок Декелея в 18 км от Афин, где разместился гарнизон. Ход Спарты отрезал Афинам прямой доступ к Лавриону. Более того к Спарте перебежали около двадцати тысяч афинских рабов, что обрушило добычу.

Впервые за сто с лишним лет Афины испытали острый дефицит наличности. Оскудение потока серебра во многом предопределило их поражение. Война – занятие дорогое, поэтому с торможением Лавриона военные успехи Афин попали в зависимость от того, кого в данный конкретный момент поддержит деньгами Персия, заинтересованная в ослаблении Греции. В 406 до н.э., когда персидские деньги в очередной раз переметнулись на сторону Спарты, Афинам пришлось пустить на восстановление флота свой последний резерв – золотую и серебряную утварь Парфенона. Разгром флота в 404 до н.э., тогда из 180 триер спаслись лишь 12, добил Афины – у них не осталось ни флота, ни армии, ни денег, а морская блокада, нарушившая снабжение, лишила остатков воли. Поражение в той войне стало началом конца Афин.

Хищническая выработка и прерывание добычи в ходе войны привели к системному обрушению в IV веке до н.э. притока серебра из Лавриона. Меж тем Большие Капиталы Афин не были приучены зарабатывать деньги вовне, как, например, вавилонские, не было у них требуемой суммы традиций и технологий. Они привыкли с прибылью для себя тратить внутреннюю наличность на южный и восточный завоз. Постигшее Афины безденежье привело к их закату: нет денег – нет блеска. Сильнейший полис Древней Греции превратился в зависимое государство.

В греческом полисном многоборье субъект, не обладавший обильным источником денег, не имел шансов добиться устойчивого доминирования над другими. Поэтому вместе с Афинами Греция лишилась традиционного центра консолидации, что стало приговором государственности Древней Греции, а с тем и классическому периоду её истории. Приговор в 338 до н.э. привёл в исполнение Филипп II, царь Македонии 359-336 до н.э., отец Александра Великого.

По третьей траектории проследовали Испания и Португалия, обеспечившие с середины XVI века невероятный приток в Западную Европу золота и серебра Нового Света. Тысячелетие Реконкисты натренировало их континентальную военную мощь, а вовлеченность в океанскую экспансию обусловила силу флота. Поэтому сплавить их по траектории Лидии, либо отрезать от источников золота и серебра, как Афины, не представлялось возможным. Не приходилось надеяться и на истощение новых, с иголочки месторождений.

Но Большие Капиталы, уже осознавшие к тому времени свою политическую мощь, категорически не желали подчиняться административной власти сильного монарха даже в интересах обогащения, поэтому реализовали другую тактику. Они, опираясь на династические расклады, обеспечили себе прямой доступ к внутреннему рынку Испании и Португалии через Нидерланды – владение испанского монарха. Утоляя товарную жажду пиренейцев, Капитал  перекачал в свои закрома в Нидерландах огромные объёмы их золота и серебра. Попутно, провоцируя религиозные смуты и континентальные войны, Большие Капиталы вынудили испанского монарха знатно потратиться на борьбу с протестантами и восьмидесятилетнюю войну 1566-1648. Деньги эти опять же в основном осели в центральной в Европе, откуда их вычищал товарный пылесос Больших Капиталов.

Так всего лишь за век состоялось величайшее в истории «ограбление». Его итогом стал жестокий дефицит наличности, коллапс экономики и военной мощи, за которым последовал быстрый закат звёзд Иберии. Повезло, что не утрата ими государственности. При этом у Испании и Португалии не было ни малейшего шанса свернуть с траектории, на которую их вывели Большие Капиталы.

Итого, бенефициар шального богатства неизменно следует в направлении коллапса государственности. Потому как не в коня корм. За редкими исключениями.

Когда корм в коня

Нежданное богатство может принести пользу только в двух случаях.

Первый, если его объём сопоставим с потребностями внутреннего рынка в инструменте обращения и накопления, тем самым оно естественным образом утекает в него. Это, к примеру, близко к варианту России в XIX веке.

Второй, если мета-голем живёт в симбиозе с внутренними Большими Капиталами (подчинён им), заряженными на товарное производство и внешнюю экспансию. Они-то в полной мере обладают всем спектром технологий для утилизации шального богатства в целях собственного расширенного воспроизводства. Как следствие, готовы и в состоянии защитить внутренний рынок от аннексии Внешними Хищниками, тем самым не допустить утекания наличности, последующего коллапса экономики и государства. Таковы, к примеру, траектории Карфагена, Северной Америки. Обобрать их мог, если вообще мог, только более сильный в военном отношении Хищник, но задача эта, как мы знаем, не из лёгких.

«Траектория Ахеменидов» – имперское налогообложение

Мета-големы посредством налогов изымают у Капитала часть прибыли и направляют её на бюджетные расходы и проекты. Тем самым, замедляя накопления и преобразуя изъятое в платёжеспособный спрос, они тормозят деградацию денежного обращения. Тормозят, но не в состоянии остановить: позитивный эффект тем существеннее, чем выше налоговые ставки, однако подобной тенденции Капитал, естественно, всегда отчаянно сопротивляется, а ставки, близкой к 100%, он не допустит никогда, иначе это уже будет не капитализм.

Почему траектория названа «Ахемениды»? Потому что империя персов была первой, которая сделал ставку на качество управления территориями, а не на военную силу, внешнюю торговлю или богатство недр. Ахемениды сразу постарались не ступить на траекторию «Ассирия», заместив практику регулярных вторжений, военной дани и грабежей постоянным и умеренным денежным обременением территорий. Энергетически это оказалось выгоднее постоянной войны, а достигнутый уровень социальных технологий позволил решить нетривиальную и масштабную административную задачу.

Держава персов была разбита на 20÷23 сатрапии – от Лидийской и Ионийской на Западе до Индийской на Востоке. Каждой были назначены свои налоги. Самый большой налог в 360 талантов золотом, а это более 9 т – эквивалент 130 т серебром, платила индийская сатрапия. Сравните с 10 т серебра в год, добываемого на пике в Лаврионе. Общая сумма налогов была колоссальной. Сатрапии в том числе нагружались косвенными налогами, например, повинностью выставлять определённое число воинов.

Налоги вкладывались в развитие и содержание связавшей империю сети дорог, царской почты, работавшей по принципу эстафеты, в строительство, например, в обустройство пяти имперских столиц Персеполь, Пасаргады, Экбатана, Сузы, Вавилон. Налоги тратились на содержание административного аппарата и армии, на финансирование войн, в том числе чужими руками, как, например, Афин со Спартой.

Такая система управления сложилась на Ближнем Востоке не сразу. Например, Ассирия первоначально на завоёванных территориях опиралась только на силу оружия и устрашение. Но со временем эта система оказалась мало приспособленной для управления растущей империей, Древняя Персия. От племени до империи.

Ассирия, следует отметить, со временем изменила отношение к покорённым народам, перейдя к сбору налогов и более рациональной эксплуатации территорий. Но после практики массовых казней и физического устрашения трудно сломать карму – сложившуюся традицию жёсткого доминирования и увлечённости военными грабежами. Их следствием была экономическая слабость окраин, а с тем и налоговой базы, зависимость от военной мощи и высоких затрат на неё.

Всё же основной опорой ассирийского господства, как и впоследствии вавилонского, была армия. Военные гарнизоны буквально опоясывали всю страну. Учтя опыт своих предшественников, Ахемениды к силе оружия присоединили идею «царства стран», т. е. разумного сочетания местных особенностей с интересами центральной власти.

Древние греки, познакомившиеся с организацией государственного управления в империи Ахеменидов, восторгались мудростью и дальновидностью персидских царей. По их мнению, эта организация была вершиной развития монархической формы правления.

Языком персидской канцелярии, на котором издавались даже царские указы, был арамейский. Это объясняется тем, что он был общеупотребительным в Ассирии и Вавилонии ещё в ассирийские времена. Завоевания ассирийскими и вавилонскими царями западных областей, Сирии и Палестины, ещё более содействовали его распространению.

Деление на сатрапии преследовало главным образом цели сбора налогов, но иногда учитывались особенности и история населявших их народов. Кроме сатрапов во многих провинциях имелись наследственные местные цари, владетельные жрецы, вольные города, наконец, «благодетели», получившие в пожизненное, а то и наследственное владение города и округа. Они отличались от сатрапов наследованием власти, исторической и национальной связью с народом, видевшим в них носителей древних традиций. Они осуществляли внутреннее управление, сохраняли местное право, систему мер, язык, налагали подати и пошлины, но находились под постоянным контролем сатрапов, которые могли вмешиваться в дела областей, особенно при смутах и волнениях.

Сатрапы регулировали политические отношения, решали пограничные споры, тяжбы по делам граждан из разных городских общин или вассальных областей. Местные правители имели право непосредственно сноситься с центральной властью, некоторые содержали свои войско и флот, которыми лично командовали. Однако сатрап мог во всякое время потребовать эти войска на царскую службу, поставить во владениях местных правителей свой гарнизон. Главное командование войсками провинции принадлежало ему. Сатрап был, как бы его назвали в более близкую нам эпоху, генерал-губернатором сатрапии, обеспечившим её внутреннюю и внешнюю безопасность.

Персидская система управления даёт пример удивительного уважения победителями местных обычаев и прав покорённых народов. В Вавилонии, например, все документы времён персидского владычества в юридическом отношении не отличаются от доперсидской эпохи. То же самое было в Египте и Иудее. В Египте персы оставили прежним не только деление на номы, но и владетельные фамилии, расположение войск и гарнизонов, а также податную неприкосновенность храмов и жречества. Конечно, центральное правительство и сатрап в любое время могли вмешаться и решать дела по своему усмотрению, но большей частью им было достаточно, если в стране спокойно, подати поступают исправно, войска находятся в порядке.

Ещё одной восхищавшей греков особенностью персидской империи были прекрасные дороги, описанные Геродотом и Ксенофонтом в рассказах о походах царя Кира.

Персидское царство воспользовалось и изобретением лидийцев – монетой. Устанавливая единую налоговую систему, персидские цари не могли обойтись без чеканки монет. Кроме того, необходимость в единой монете вызвали потребности государства, державшего наёмников, а также небывалый расцвет международной торговли. В царстве была введена золотая монета, причём право чеканить её имело только правительство. Местные правители, города и сатрапы для платежа наёмникам получили право чеканить только серебряную и медную монеты, которые вне их области оставались обыкновенным товаром, Древняя Персия. От племени до империи.

Держава Ахеменидов, сместив акцент с военной индустрии на учёт исторических особенностей территорий, получилась энергетически эффективной и устойчивой. Она располагала полным для той эпохи набором инструментов регенерации спроса и денежного обращения: сильной армией, позволявшей присоединять и удерживать новые земли – траектория «Ассирия», богатыми месторождениями золота и серебра – траектория «Лидия», традиционными ремесленными центрами, обеспечивавшими положительное сальдо внешней торговли – траектория «Новый Вавилон», системой управления, реализующей энергетически эффективную налоговую политику – их собственная траектория «Ахемениды». Суперпозиция траекторий обеспечила империи персов небывалую мощь и стабильность. Она имела все шансы просуществовать значительно дольше, чем до 329 до н.э., когда над ней пролетел «Чёрный лебедь» из Македонии.

Резонанс факторов

«Чёрного лебедя» породил резонанс нескольких факторов.

Первый – пассионарность. Уже греки доставили персам немало хлопот. Здесь же Ахемениды столкнулись с народом, проживавшем ещё севернее, не избалованным благодатью моря и климата, как следствие, пассионарнее греков.

Второй фактор – сильная царская власть. Её сила – прямое следствие отсутствия в Македонии олигархии, раздиравшей любую страну, к примеру, повсеместно имевшейся в Греции – там её порождало море, вернее, морская торговля.

Третий – завоевание в 356 до н.э. Филиппом II, отцом Александра Великого, Пангейских рудников Фракии. Обильный источник золота и серебра позволил построить и обновлять флот, содержать большую регулярную армию, основой которой стала знаменитая македонская фаланга.

Четвёртый фактор – подчинение Филиппом II, опираясь на первые три фактора, разобщённой Греции. Тем самым Македония получила дополнительную точку опоры для продолжения экспансии – на греческих воинов и греческую военную традицию, значительно усиливших её военную мощь. В I тыс. до н.э., до македонцев, греки показывали себя в Передней Азии абсолютно лучшими воинами, они были желанными наёмниками в любой армии. Филипп II обязал греческие полисы выставлять совокупно 200 000 пехотинцев и 15 000 всадников.

Наконец, пятый фактор – масштаб личности Александра Македонского, царя Македонии 336-323 до н.э.

Резонанс столь сильных факторов и породил Чёрного лебедя, разрушившего могущественную империю Ахеменидов. Со смертью Александра резонанс ослаб, но для эллинизации Передней Азии его вполне хватило.

Траектория «Рим» – два контура денежного обращения

Крейсерский режим Капитала – производство и реализация товаров и услуг, что позволяет копить прибыль. Инвестиции – инверсный режим – те короткие периоды, когда Капитал сам приобретает рабочие руки и товары, необходимые для создания или модернизации производств. Расплачиваясь, Капитал тратит накопления. Поэтому инвестиции – лучший, идеальный инструмент переработки накопленных капиталов обратно в платёжеспособный спрос.

В Древнем мире низкая интенсивность потока инноваций имела следствием и низкий уровень инвестиций. Поэтому устойчивую регенерацию денежного обращения мог обеспечить только внешний приток золота и серебра, а это либо экспансия, военная и экономическая, либо богатые месторождения. Торможение военной и экономической экспансии или добычи тут же превращало задачу регенерации обращения и спроса в неразрешимую. Империи Ахеменидов не довелось дожить до проблемного участка траектории, но его неизбежность нам любезно продемонстрировала Римская империя.

В фазе расцвета – I век н.э. и «золотой век» 96-192 правления Антонинов – Римская империя находилась на устойчивом участке траектории Ахеменидов с сопутствующей ему полной композицией инструментов регенерации обращения и спроса. Но уже в окончании «золотого века» наметился явный вынужденный крен Рима к стратегии «Ассирия». Тому причиной три фактора: 1) опережающий экономический рост имперских окраин относительно перегруженного военной специализацией ядра империи, как следствие, отрицательное сальдо торгового баланса с ними, 2) в результате, падение покупательной способности Рима, 3) рост сепаратизма окраин, поскольку метрополия всё хуже исполняла роль платёжеспособного локомотива их экономик, как следствие, дальнейшее увеличение армии и военных расходов. Действие этих факторов отправило Рим вниз по спирали финансовых проблем – от активного платёжного баланса к глубинам пассивного, к непомерным военным расходам, а с тем к деградации денежного обращения.

Пассивный платёжный баланс в те времена – это не крестики-нолики на компьютере, что тоже имеет последствия, а реальный отток золота и серебра, за которым следует хронический, всё нарастающий дефицит полновесной монеты. Нехватка золота и серебра заставила Рим в III-IV веках перейти к системной порче денег. Тому подтверждением график содержания серебра в денарии – главной римской монете, ниже мы подробно рассмотрим его основные изгибы:

Судя по графику, к лёгкой порче монеты Рим прибегал уже в «золотой век», начиная с его середины. Тенденция волшебным образом выправилась в период единоличного правления последнего из Антонинов – императора Коммода 180-192. Удивительный на первый взгляд всплеск благополучия, если знать, что император предпочитал государственным делам дикий разгул:

Коммод, казнив жену (уличил её в супружеской измене) завёл себе гарем. Отличаясь необычайной физической силой и крепким телосложением, император провозгласил себя римским Геркулесом, появлялся на публике в шкуре льва и с палицей на плече, лично участвовал в травлях диких зверей и выступал на арене амфитеатра как гладиатор. Вконец обезумев, переименовал в свою честь все месяцы календаря, и даже Рим нарёк «городом Коммода», «Золотой век» Римской империи.

Однако, как это ни странно, именно личные качества Коммода стали причиной выправления платёжного баланса и регенерации денежного обращения. Не желая покидать Рим, император замирился с маркоманнами, квадами, даками, сарматами, что снизило военные расходы. А необходимые источники золота и серебра он, похоже, нашёл в закромах у сенаторов:

После неудавшейся попытки покушения на свою жизнь (его с одобрения Сената организовала в 183 Анния Луцилла, сестра Коммода) император проникся лютой ненавистью к сенату и обрушился с репрессиями на сенаторское сословие. Последовала длинная череда казней и опал. Чтобы добыть денег на зрелища и увеселения, Коммод по примеру Калигулы и Нерона прибегнул к вымогательствам и конфискациям, «Золотой век» Римской империи (96–192 гг.).

В древних республиках титул сенатор был эквивалентен статусу олигарх (это в представительских демократиях олигархи стали прятаться за подставными куклами, которых дёргают за нитки). Массовые экспроприации безумно богатого сословия, несомненно, поправили бюджет Империи, что на фоне снижения военных затрат привело к росту серебряного содержания денария. Имелись у Коммода и другие достижения – его усилиями был создан африканский флот, а социальная политика первых лет правления сделала его почитаемым в народе.

Однако Большие Капиталы никому и никогда не прощают вольного с ними обращения – Коммод был приговорён:

Тиберий говорил, что управлять империей – это как держать волка за уши. Если заниматься этим среди римских излишеств, волку проще будет вырваться и укусить.

Жизнь в Риме – это путь Калигулы, Нерона и Коммода, и кончается он так же, как их судьбы. Жизнь в провинции, среди легионов – это судьба Марка Аврелия и Септимия Севера, «Непобедимое Солнце», Виктор Пелевин.

В последний день 192-го волк вырвался: Коммода попыталась отравить любовница, но неудачно, после чего его додушил Нарцисс – атлет, с которым он занимался борьбой. Сенат немедленно объявил Коммода «врагом отечества», одобрил убийство, потребовал тащить тело крюком и сбросить в Тибр, имя стереть со всех сооружений. Однако усилиями префекта Пертинакса убитый император был втайне захоронен в усыпальнице Адриана.

С приходом к власти финикийской династии Северов 193-235 источник сенатского золота и серебра прервался, а военная экспансия возобновилась. Последовала неизбежная деградация денежного обращения, которая привела к мгновенному обеднению денария серебром ниже 60%.

Но подлинная катастрофа разразилась после Северов. Спираль экономической деградации привела к деградации политической – приход императоров во власть, опираясь на мечи легионов, стал нормой, а не исключением. Речь об эпохе «солдатских императоров» 235-285.

Открыл её император Максимин 235-238 – первый варвар на престоле Рима, поднявшийся с самых низов. Он выделялся своим огромным ростом, неимоверной силой, доблестью и неукротимым нравом. Максимину были чужды «нужды» элиты, поэтому в интересах Империи он стал взимать всё бо́льшие налоги с римской аристократии. Его боялись как огня прокураторы в провинциях. Чувствуя давление, они старались собрать и отправить как можно больше денег и шли на любые меры, такие как наложение крупных штрафов и конфискации имущества. Деспотичная форма правления помогла поправить денежное обращение и увеличить, как и при Коммоде, наполнение денария серебром, см. график выше, а личная доблесть Максимина позволила добиться значимых побед в германской войне.

Несмотря на военные успехи, верхушка Рима ненавидела варвара, поскольку Большие Капиталы не могла устроить технология спасения Империи за их счёт. Максимина следовало убрать, но для этого сначала требовалось создать в армии отрицательное к нему отношение. В Африке, Италии и Риме были подняты восстания, в Риме были избраны два императора – Пупиен и Бальбин. Максимин был вынужден двинуть войска в Италию, тем самым он сразу превратился из императора-победителя варваров в императора-варвара, жёстко воюющего с Римом и Италией. При затянувшейся осаде Аквилеи преторианцы убили Максимина и его сына, после чего Империя покатилась в пропасть.

Год смерти Максимина стал годом шести императоров. В жёсткой фазе падения 235-268 их было двадцать девять. Единственный из них, кто ушёл из жизни ненасильственно – Гостилиан, правивший в 251. Бедняге «повезло» скончаться от чумы. А всего с 235 по 285 солдатских императоров было 53.

Эпоха «солдатских императоров» стала отражением экономической катастрофы Рима. Его вооружённые силы распались на провинциальные группировки – британскую, дунайскую, рейнскую и африканскую. Рим вынужденно оставил ряд территорий. При Галлиене 253-268 бремя расходов и отпадение источников доходов привело к тому, что наполнение монет серебром упало почти до нулевой отметки. Антониниан, монета номиналом в два денария, стал практически медным за исключением тонкого, быстро истиравшегося верхнего слоя. Продавцы товаров отказались принимать их по номиналу. Итогом стало очередное кратное повышение цен.

Но часть своих трат Рим никак не мог закрыть суррогатами, как, к примеру, самую весомую статью расходов – оплату наёмников-варваров, не признававших поделки. Брезговали ими и олигархические капиталы, снабжавшие Рим товарами. Критическую потребность мета-голема в золоте и серебре закрывал их оскудевший поток в виде налогов с провинций и элиты, военной добычи.

Система денежного обращения фактически превратилась в двухконтурную: в первом круге обращались полновесные деньги, во втором лигатурные – сплав металлов, т.е. фиатные. Чисто медные деньги не рассматриваем вовсе, они всегда служили второстепенной разменной монетой. Два контура обращения были мерой отчаяния, дабы не допустить полного коллапса денежного обращения и обмена – власть не желала повторения ужасов «катастрофы бронзового века». Но и в такой компромиссной конфигурации простому народу было несладко.

Де-факто второй контур трансформировал риск деградации денежного обращения в другую форму – инфляцию, поскольку суррогатные деньги категорически не стыковались с императивом накопления. Он диктовал Капиталу «требование» исчисляться и копиться только в золоте и серебре, а не в мифических посеребрённых денариях и золочёных ауреусах. Поэтому хорошие монеты сразу изымались Капиталом из обращения (здесь вступал в действие закон «Коперника-Грешема), а любое снижение драгоценного содержания в монетах второго контура встречалось номинальным ростом цен. Капитал, следуя инстинкту стяжательства, исчислял цены, исходя из их драгоценного наполнения, а не номиналов, что и стало главной причиной инфляции:

Цены в III веке всякий раз взмывали ввысь следом за выплатой солдатского жалования и прочих расходов казны монетами с всё меньшим наполнением. В итоге цены в большинстве районов Империи выросли почти в 1000 раз, что требовало соответствующего объёма эмитированной денежной массы. Лёгкость лигатурной эмиссии не могла, в конце концов, не привести к её избыточности, поэтому с определённого этапа включилась инфляция уже от перевыпуска денег. Как следствие, цены в целом взлетели не в 200 раз, пропорционально падению содержания серебра в монетах до 0,5%, а в 1000. Активная фаза инфляции в правление Галлиена отмечена на графике выше.

Инфляция – сомнительное удовольствие. Она усложняла платежи: тяжело было копить на выплату налогов, тяжело было копить на сколь-либо сложные товары, а это привело уже к стагнации самых технологичных секторов экономики. Государственные выплаты монетой стали вызывать столь негативную реакцию, что казне пришлось перейти на выплату жалования натурой. За этим последовала и частичная натурализация сбора налогов, прежде всего с малоимущих. Таким образом, на поверку бивалютная система в качестве очередного лекарства от деградации денежного обращения оказалось средством весьма сомнительным, с сильными побочными эффектами.

Из острой фазы кризиса Рим вывела иллирийская династия солдатских императоров 268-282. С них и до 378 все цезари были родом из балканских провинций. Иллирийцам досталось печальное наследие, но цепочка выдающихся военачальников и администраторов смогла консолидировать Империю. Аврелиан 270-275, продолжив начатое Галлиеном ограничение полномочий Сената, положил конец эпохе принципата – двоевластию императоров и Сената. В начале его правления серебряный денарий окончательно забронзовел – серебра в нём стало не более 0,5%: медная в основании монета на мгновение окуналась в расплавленный металл. Аврелиану всё же удалось повысить содержание серебра хотя бы до 4,1% и придать монетам привлекательный внешний вид в сравнении с прежними жалкими поделками. Однако проблема деградации денежного обращения была в принципе неразрешима без изменения формата социальных отношений.

От античности к феодализму

Эффективным ответом на постоянную неустранимую проблему деградации платёжеспособного спроса и денежного обращения стало структурное переформатирование социума. Поздняя Римская империя, будучи не в состоянии справиться с проблемой в рамках античности, сделала решительный шаг в феодализм – от огромной массы независимых хозяйствующих субъектов в режим ограниченного их числа при существенной натурализации обмена.

Реформацию осуществили два великих римских императора – Диоклетиан 284-305 и Константин I Великий 306-337. Их направляла «рука» эволюционной необходимости, поскольку никакая композиция из рассмотренных выше траекторий более была не в состоянии вывести Империю из тупика хронического дефицита полновесных денег. Если бы не Диоклетиан и Константин, вакантное место реформаторов обязательно заняли бы другие, в противном случае Риму было не избежать своего варианта «катастрофы бронзового века».

Диоклетиан, тоже иллириец, человек умный, жёсткий, последовательный первым делом провёл административные реформы, существенно повысившие качество управления, а с тем сбор налогов и доходы от рудников, что стало предпосылкой для денежной реформы. Денежное обращение вследствие инфляции остро нуждалось в полновесных монетах с высоким номиналом. Им стал аргентеус весом 3,41 гр, который приравняли к пятидесяти старым денариям по 4,5 гр с мизерной долей серебра. Также Диоклетиан наполнил золотом ауреус. Важным шагом стала замена многоуровневой чеканки – местной, региональной, государственной – пятнадцатью государственными монетными дворами, чеканившими однотипные монеты, отличавшиеся в мелких нюансах.

Но «хорошие» монеты, как мы уже знаем, востребованы для накопления, и вскоре всё пошло как обычно:

Полновесная монета очень скоро исчезла из обращения. Правительство империи смогло использовать её только для выплаты жалования наёмным солдатам-варварам и расчётов с внеимперскими народами. Что же касается представителей имперской администрации – чиновников и даже военных командиров, то они по-прежнему получали жалование натурой. В зависимости от их рангов было определено, сколько и какого качества им причитается одежды, утвари, рабов и т.д., Император Диоклетиан и закат античного мира, Князький И.О.», доктор исторических наук, профессор.

Но Диоклетиан был реформатором с большой буквы, поэтому далее последовали радикальные шаги.

Первый шаг – Диоклетиан попытался задавить инфляцию, зафиксировав цены на товары. Его «Эдикт о ценах» лимитировал цены примерно на тысячу продуктов питания, ремесленных товаров, услуг. Регламентировались не только цены, но и заработная плата – от сельского батрака до учителя и адвоката. Однако Капитал не мог согласиться с прекращением своего воспроизводства в полновесной валюте. Последствия его алчной мотивации были предсказуемы: «С рынков исчезли товары, а инфляция медных денег бесконтрольно продолжилась, достигнув астрономических размеров», Император Диоклетиан и закат античного мира, Князький И.О.».

Даже угроза казни не помогла решить проблему алчности: «Тогда по ничтожным поводам было пролито много крови: товары начали скрываться от продажи, дороговизна стала расти гораздо больше, чем ранее, пока, наконец, закон в силу самой необходимости, после гибели многих, был отменён», Лактанций, «О смерти гонителей». Оценку Лактация следует делить на десять, поскольку он, находясь на позициях Капитала, источал в своих трудах явную неприязнь к Диоклетиану, но в целом картина передана верно.

Сам Диоклетиан прекрасно понимал, что ему противостоит неукротимый инстинкт алчности олигархии – волк, которого надо держать за уши:

Если бы можно было препятствовать злоупотреблениям людей безграничной и безумной алчности, если бы вседозволенность не наносила ущерба всеобщему благосостоянию, если бы можно было препятствовать разграблению благ безумными, безнравственными, безудержными и алчными людьми, то всё было бы хорошо, из преамбулы к «Эдикту о ценах».

Итак, первый шаг вышел провальным.

Второй шаг – системный возврат в условиях хронического дефицита золотых и серебряных денег к практикам натурального обмена, что потребовало планирования расходов и доходов в натуральном выражении, поскольку дефицит товарной массы, в отличие от фиатных денег, невозможно допечатать на монетном дворе:

Диоклетиан был вынужден установить в качестве основных государственных платежей натуральные сборы. Была проведена унификация налогов.

В компетенцию префекта претория (при Диоклетиане – высшее должностное лицо в статусе помощников императора, надзиравшее за одной из четырёх частей империи) входил подсчёт требовавшегося зерна, ячменя, мяса, масла для пропитания армии, гражданских служащих и населения Рима, а также количества военной одежды, лошадей и рекрутов для армии, лошадей, мулов и быков для почты, рабочей силы. Затем всё это делилось на количество единиц налогообложения. Налоги устанавливались каждый год в зависимости от нужд правительства, поэтому опыт Диоклетиана можно считать первым в истории примером годового бюджета, Император Диоклетиан и закат античного мира, Князький И.О.».

Третий шаг – начало закрепощения граждан, поскольку:

По мысли Диоклетиана, самым исправным плательщиком налогов мог быть только тот, кто постоянно находился на одном и том же месте. Именно с его правления начинается постепенное прикрепление значительной массы свободных людей к их месту жительства, к земле или ремеслу, на которых они были зарегистрированы во время переписи, чтобы обеспечить стабильное поступление в государственную казну налогов с населения. Это явилось началом превращения граждан в закрепощённых.

Ещё до Диоклетиана монетарная нагрузка при уплате налогов вынуждала крестьян закладывать землю ростовщикам, что только усугубляло её. Утрата земли переводила их в ранг арендаторов. Тем самым в Империи из некогда свободных тружеников активно формировался класс безземельных крестьян – колонов, связанных с арендодателем договором, зависимым от него.

Ответственными за поступление налогов были городские куриалы и владельцы поместий. В их интересах Диоклетиан стремился прикрепить колонов к земле, при этом в какой-то степени постарался ограничить произвол крупных земельных собственников, запретив делать колонов ответственными за долги владельца имения, у которого они арендовали свои участки. Колоны прикреплялись к земле не только по причине того, что являлись неоплатными должниками собственников, но прежде всего из-за того, что государству для правильного распределения налогов необходимо было знать сколько людей у того или иного держателя.

Шло прикрепление к земле не только колонов, но и свободного землевладельческого населения. Чтобы обеспечить сбор подушного налога и другие сборы, Диоклетиан вынес решение о том, чтобы все крестьяне оставались на тех местах, на которых были зарегистрированы при переписи. Дети также регистрировались, хотя и не облагались налогом. Крестьянское население было наследственно прикреплено к земле. Подробнейшие переписи населения производились каждые пять лет, первая состоялась в 289-290.

Прикреплялись и другие слои населения. Ремесленники – к коллегиям, отвечавшим в порядке круговой поруки за регулярное поступление налогов с их членов, куриалы – к куриям, так как они своим карманом отвечали за налоги с горожан, Император Диоклетиан и закат античного мира, Князький И.О.,

Четвёртый шаг – изменение принципа комплектования армии:

Диоклетиан сделал военную службу наследственной и обязательной. Он ввёл новую систему воинской повинности, согласно которой призывники определялись по тем же спискам, что и плательщики земельных налогов. Новая система комплектования римской армии, таким образом, всей своей тяжестью ложилась на плечи сельского населения. В то же время он запретил состоятельной части городского населения – декурионам – вступать в армию. Запрет касался и других квалифицированных людей, что должно было сохранить их для гражданского управления, Император Диоклетиан и закат античного мира, Князький И.О.».

Добавим, что сельское пополнение армии априори обходилось казне дешевле, что уменьшило монетную составляющую главной статьи расходов Рима.

Так был совершён фактический переход к феодализму. Гражданскую античность, последовательно убиваемую хроническим дефицитом денег, принесли в жертву биологическим инстинктам Капитала.

Возврат к натуральному обмену в рамках крупных феодальных хозяйств и к натуральной форме налогообложения мелких субъектов экономики не только ликвидировал второй контур денежного обращения за его ненадобностью, но и вообще обезопасил крестьян и мелких ремесленников от проблем обращения. Вынужденное решение оказалось невероятно эффективным – неустранимый риск, дамокловым мечом висевший над социумом, был хирургически иссечён:

Реформы Диоклетиана закрыли так называемый кризис III века Римской империи, а его правление провозгласили возвращением «золотого века». В 305 Диоклетиан заболел и отказался от власти. Остаток жизни он провёл в Иллирии – в личном поместье в Салоне на адриатическом побережье Балканского полуострова. Попытка убедить его вернуться во власть натолкнулась на законное возражение: «Если бы вы только видели, какую капусту я вырастил, вы бы не стали меня упрашивать».

Следующий великий император Константин I, который вместе со своим соправителем Лицинием стал первым христианским властителем Рима, завершил начатую Диоклетианом феодализацию античности.

Продолжив монетную реформу, Константин выпустил новый золотой солид, который до XIII века служил главной монетой не только Византийской империи, но и всех доступных уголков мира. При нём номинал серебряных монет был привязан к золотым, исходя из весовой пропорции 14:1. Полновесной монеты при Константине чеканилось очень много, и самое удивительное, что ему удалось избежать дефицита золота и серебра – проблемы, преследовавшей после I века практически всех императоров. Но Константин – не Коммод и не Максимин, поэтому историки гадают об их источниках.

Первым делом Константин потребовал от держателей земель, в том числе и от самых крупных, оплаты её аренды золотом. Укрепление власти императора позволило Константину повсеместно взимать налог на имущество с сенаторов, читай олигархов, от которого прежде те нередко освобождались. Также он ввёл налог золотом на капитал торговцев, уплачиваемый раз в пять лет.

Как мы знаем по Максимину, волк за такое убивает. Мудрый Константин в качестве компенсации продолжил закрепощение крестьян – при нём колонов ещё жёстче прикрепили к земле, а за пользование ею отныне вменялись фиксированные повинности в пользу землевладельца. Арендатор более не мог найти юридические основания для отказа от аренды, поэтому навсегда был привязан к одному месту, что позволило увеличить степень эксплуатации. Таковой стала плата крестьян за стабильность.

Провёл Константин, также как Сулла и Коммод, свои конфискации – антиязыческие: эдикт от 332 о разрушении языческих храмов и секуляризации имущества, объявленного имперской собственностью, существенно пополнил казну. С 332 по 336 шло массовое изъятие золотых, серебряных и бронзовых языческих статуй. В каждой провинции перед имперскими комиссарами ставился план по их добыче и расплавке в целях чеканки монеты. Так что с приходом новой веры храмы старой разрушались комиссарами не только в России.

Столь обильные источники дополнительных доходов на фоне феодализации, в разы сжавшей денежное обращение, и позволили Константину впервые за долгое время его стабилизировать. Затем феодализм позволил поддерживать его в рабочем состоянии.

Феодализм – траектория «Византия»

После Рима феодализм на тысячелетие с лишним стал доминирующей социальной траекторией. С момента перехода к товарно-денежному обмену социумы не знали ничего надёжнее и устойчивее. Тому причиной повсеместная натурализация и зацикливание огромных объёмов обменных операций в рамках больших хозяйств, что обезопасило массы крестьян и ремесленников от рисков коллапса денежного обращения. Более того, исчезла нужда во втором контуре обращения с его «мягкими» деньгами, а с ним и генерируемая в нём инфляция.

Феодализм придал устойчивость не только жизни крестьян и денежному обращению. Переведя в натуральную форму весомую часть административных и военных расходов, он добавил стабильности и мета-големам.

В фундамент новых отношений собственности был положен феод, от лат. feodum – плата. Немецкий синоним феода – лен, от древнегерманского lehn – дар. Феод или лен – земельное владение с крестьянами, реже – право на получение дохода, это могли быть сбор или пошлина, пожалованное сюзереном в пользование и распоряжение вассала на условиях несения им придворной, административной или военной службы. Сюзерен, расплачиваясь с вассалом феодом или леном, покрывал в натуральной форме наиболее ресурсоёмкие траты казны – военные и административные. Вассалы в свою очередь получили возможность уплачивать значимую долю налогов не звонкой монетой, а военной и административной службой – поэтому и считается, что средневековая аристократия платила налоги кровью. Со временем традиция из поколения в поколение жаловать феод наследникам вассала привела к становлению наследственного права, не отменившего долг перед сюзереном.

Но и это не все. Феодализм не только сильно сжал денежное обращение, уменьшив объёмы операций с участием денег, но и способствовал его непрерывной регенерации, побуждая главных держателей звонкой монеты – аристократию – не к накоплению, а к тратам. Социальный успех в реалиях феодализма в большей степени зависел не от личной предприимчивости, а от воли сюзерена. Как следствие, залогом успеха стал талант преподнести себя – блеснуть изысканностью, устроить охоту, закатить пир, и пр., и пр., что превратило феодализм в Цивилизацию статуса. Роскошь и расточительство стали главной формой инвестиций в своё настоящее и будущее. Меж тем демонстрация цвета штанов статуса требует обращения к индустрии роскоши, которая обходится дорого и во все времена обменивала товары только на твёрдые деньги. Поэтому индустрия роскоши всегда выступала столь же эффективным инструментом «конфискации» накоплений в обращение, как и налоги. В итоге феодализм не только увеличил стабильность денежного обращения, но и способствовал его непрерывной регенерации.

Визитной карточкой феодализма следует считать Второй Рим – Византию. Его инсталляция в законченном виде завершилась именно там, а временные рамки практически совпадают с интервалом жизни Византии, которая оказалась самым устойчивым порождением феодализма. Поэтому феодализм с полным на то основанием можно назвать траектория «Византия».

За устойчивость пришлось заплатить усилением эксплуатации крестьян и упрощением хозяйственных связей – переводом их в натуральную форму, замыканием в рамках крупных хозяйств значимой доли обменных операций и инвестиционных процессов, как некогда это было в Древнем Египте. Упрощение, возможно, снизило темп технологических и социальных инноваций, но взамен обеспечило более тысячелетия устойчивого поступательного развития.

Траектория «Византия» и её могильщики

Однако и при феодализме контур товарно-денежного обмена, пусть и сильно сжавшийся, по-прежнему остался критически важным для государства. Его наполнение деньгами, хотя и не столь прямо, но влияло на устойчивость. Во-первых, не все военные и административные расходы покрывались долгом вассалов. Во-вторых, дефицит денег лишал элиту инструмента накопления и доступа к индустрии роскоши, что уменьшало её лояльность к верховной власти и государству в целом. Как это ни странно, именно деградация денежного обращения погубила Византию, как некогда Рим. Разберём её взлёт и падение.

Константин, сделав Христианство государственной религией Римской империи, загорелся мечтой о новой столице как символе обновления. Выбор пал на древний греческий город Византий на европейском берегу Босфора. Его расширили, окружили неприступными крепостными стенами, наполнили произведениями искусства со всех уголков Империи. После шести лет строительства 324-330 Константин официально перенёс столицу Римской империи в Византий, наречённый им Новым Римом. Но ещё при его жизни город стали именовать Константинополем.

После раздела Римской империи в 395 Константинополь стал столицей Восточной Римской империи, более известной как Византия. В управление ей достались высокоразвитые провинции старой империи – Греция, Малая Азия, Плодородный полумесяц, Египет, издревле служившие центрами товарного производства. Положительный, как следствие, платёжный баланс международной торговли обеспечил Восточной империи постоянный приток золота и серебра, что позволило уменьшить военный акцент и устойчиво сойти с траектории Ассирия на траекторию Ахемениды.

Плюсом государственности Византии послужило и то, что ортодоксальное Христианство, сохранённое в его исходных смыслах, без искажений и деформаций, не сражалось с верховной административной властью за главенство, напротив, в основном стало ей надёжной опорой.

Сочетание врождённой устойчивости феодализма, надёжного трансцендентного основания власти, гармоничного баланса траекторий купирования рисков денежного обращения обеспечили Византии более одиннадцати столетий жизни 395-1453. Из них более семи веков были временем величия и процветания, несмотря на все перипетии, временные поражения, натиск Арабского халифата и сельджуков, постепенное усиление феодальных князей. И их никак не назовёшь тёмными веками:

Святая София оказалась не такой, как в моём сне. Я и вообразить не могла её огромный внутренний объём, этот пузырь античной пустоты, пойманный кладкой. Мне снилось что-то закопчённое и душное, а настоящая София была… Не знаю, как описать – полной прохладного древнего достоинства. Живой. Странной. Совсем не такой, как нынешние храмы. Или, может быть, это был храм другой религии, которую давно позабыли…

– Попробуй увидеть Софию глазами ромейской девушки шестого века. Рим пал, прямоугольники прежних храмов расшибает молот истории, но есть новый Рим, и в нём – новый храм, не такой как прежние…

Действительно, подумала я, раньше храмы собирали из прямоугольников и треугольников…, которым молилась античность. А тут – это чудо с куполами, каменный холм, волна…

И вдруг я поняла, чем София была для ромея: абсолютным авангардом, билетом в будущее, обещанием, что счастливый и свободный век спасения наконец наступил. Я увидела, чем казалось это здание, когда оно было самым новым из всего построенного на Земле.

Голубой дом, похожий на облако благовонного дыма, закруглённые окна, перечёркнутые двойными крестами, плавное нагромождение куполов и арок – всё это стало безумно смелым футуристическим дизайном.

Я поняла, каково было стоять под этими стенами в шестом веке и видеть невозможное завтра. Примерно как сегодня можно было бы любоваться архитектурой прорыва где-нибудь в Шанхае или Токио – если бы её одухотворяло что-то ещё, кроме надежды разжиться бабками.

– Странно, – сказала я. – Время, когда существовала Византия, называется тёмными веками… А в Софии такой лёгкий и радостный свет…

– Тёмные века – это изобретение восемнадцатого-девятнадцатого веков. Чтобы создать эпоху Просвещения, нужно придумать эпоху тьмы.

– То есть тёмных веков не было?

– Конечно нет. Всегда есть тьма и свет – в любую эпоху, в любом месте, где живут люди. Мы видим только то, что сами нарисовали поверх руин, «Непобедимое Солнце», Виктор Пелевин.

Но как показал путь Византии капитализм, даже феодального разлива, не свободен от его фундаментальных пороков. Официальным могильщиком Византии назначили Османскую империю 1299-1922. На самом деле османы лишь устроили похороны некогда цветущего, а к их приходу уставшего и истощённого социального организма. Яму под ним, в которую его и столкнули османы, выкопали два коварных могильщика – один с Востока, другой с Запада.

Непродолжительные сложные периоды в жизни Византии случались и до XII века, но в целом Империя процветала. Власти, начиная с Константина и до XII века, вели строгий надзор за циркуляцией золота и серебра, требуя максимального замыкания их обращения в границах империи. Рубежи хорошо охранялись, поэтому утечки были под неусыпным контролем. Основные налоги, как и при Константине, платились солидом, что гарантировало постоянное наполнение казны золотом. Однако на рубеже XI-XII веков появились катастрофические нотки.

На Востоке созревал первый могильщик. Он вырос из недр огромной, но рыхлой и короткой империи Сельджуков 1037-1194. Род Сельджуков возвысился из огузо-туркменского племени кынык в X веке. Своего пика государство тюркских племён, сыгравшее важную роль в развитии тюрко-персидской традиции, достигло при Мелик-Шахе I 1072-1092, откусившем у Византии бóльшую часть Анатолии. Но то была ещё не беда.

Византийский мир постоянно проживал в условиях вторжений варваров, которых привык использовать в своих целях, интегрируя их в сословие казаков свободных воинов-крестьян – акритов, для нужд защиты границ и экспансии. Византия объединяла всё новые и новые этносы, подчиняя их своей культуре, и если не ассимилировала, то приучала жить по имперским законам и стандартам. Поэтому византийские правители не усматривали особой опасности в тюрках, устремлявшихся в их пределы. Тогда, в целом, обоснованно.

И действительно, после смерти в 1092 Мелик-шаха империя Сельджуков де-факто рухнула, за сто лет до полной кончины. Западная часть, в которой сюзеренитет «великого султана» сохранялся лишь номинально, распалась на несколько султанатов. Один из них Конийский 1077-1307, со столицей в Конья, и послужил могильщиком Византии – именно он, а не османы, стал одним из двух главных факторов её угасания и крушения:

Пока это было им выгодно, конийские сельджукиды при заключении первых мирных договоров позиционировали себя в качестве федератов – автономных вассалов императора, что давало им право на свободный доступ к рынку и вывоз византийских монет. Они и в самоназвание султаната Румский – от Rum – включили указание на близость с Византией – Романией. Но Империя не совсем понимала, кого пытается интегрировать, и китайцы тюрки ловко сыграли на этом.

Конийская знать, активно формировавшаяся в XII веке, поддерживала высокий спрос на золото Византии. Его вымыванию способствовала и связанная с экспансией сельджукидов изменчивость восточных границ Империи, что ослабило привычный контроль границ. Экономика султаната паразитировала на византийской, используя её всемирно признаваемый платёжеспособный спрос в качестве источника устойчивого развития. По мере роста сельджукских городов и объёмов торговли с ними золотая наличность активно выводилась туда.

Появилась область, которая, лишая Империю её былых золотых запасов, постепенно усиливала степень автономии. Уже при Масуде I 1116-1156 султанат взял курс на постепенное обособление от слабеющей Византии – приступил к чеканке бронзовой монеты для внутреннего обращения. К концу XII века, когда почти половина Малой Азии перешла под власть сельджукидов, султанат начал чеканку собственной монеты из накопленного золота, тогда как денежное обращение Византии деградировало всё больше и больше. Византия уверенной поступью двигалась к краху.

Того же взгляда придерживается и историк Василика Пенна 1941-2018. В фокусе её исследовательской работы в университете Пелопоннеса находилась экономическая история и монетное дело Византии. Тема её диссертации на степень доктора философии, защищённой в 2001, –  «Византийское монетное дело в VIII-XI веках». По мнению Василики Пенна именно Конийский султанат стал причиной краха золотого стандарта и денежного обращения Византии. А за ним, как мы знаем, неизбежно следует крах экономики и военной мощи.

Справедливости ради, не меньшие усилия к гибели Византии приложил могильщик с Запада – Венеция, терзавшая Константинополь «золотыми буллами», дарующими привилегии в торговле. Уже в первой булле от 992 Венеция добилась уменьшения в два раза пошлины на товары венецианских кораблей и права её купцов напрямую обращаться к высшим чинам Византии, что сразу позволило ей занять господствующее положение в торговле с Востоком. Но подлинным «прорывом» стала вторая «золотая булла» от 1082, предоставившая Венеции право беспошлинной торговли, торговые ряды и пристани в Галате – главном торговом районе Константинополя. Новая булла поставила собственных купцов в крайне невыгодное положение – Империя фактически добывала для Венеции средства, в итоге обеспечившие ей господство.

В XII веке практика «золотых булл» продолжила цвести пышным цветом, расширяя привилегии, даруя налоговый иммунитет и юридические гарантии. Но в конце XII века процесс выкачивания имперского золота в направлении Запада упёрся в оскудение золотой и серебряной наличности Византии. Тогда взор венецианских нуворишей сместился на их гигантские запасы, осевшие в храмах, дворцах, предметах роскоши.

Проявив расторопность, Венеция организовала гигантское вооружённое ограбление. Она снарядила флот из 480 кораблей для IV крестового похода 1202-1204, который перенаправила на грабёж и разрушение христианских городов Средиземноморья, мешавших её господству. В Константинополе нажива крестоносцев-грабителей составила около 1000 т в серебряном эквиваленте. Масштаб ограбления косвенно характеризует сумма, выложенная Венецией за о.Крит – 250 кг серебра. Таким образом, добыча «христиан» была равна четырём тысячам в эквиваленте «Крит». Конийцы не были столь нахраписты.

Тогда же в 1204 Византия утратила сам Константинополь, который отошёл к Латинской империи, де-факто к Венеции. Византия осталась лишь в виде мелкого малоазийского осколка – Никейской империи. Только в 1261 Михаил VIII, заранее договорившись с заклятым врагом Венеции Генуей о последующей поддержке, сумел вернуть Константинополь, разгромив изнеженных комфортом латинян. Теперь Византии приходилось играть на противоречиях Запада и добиваться его признания. Тень былого величия при Михаиле VIII Палеологе 1261-1282 пролетела последним облачком и положила начало агонии некогда великой Империи.

Её денежное обращение без контроля над торговлей Азии с Европой, без конкурентного товарного производства, без месторождений Малой Азии, с оскудевшими запасами золота и серебра продолжило деградацию, что ускоряло коллапс экономики и государства, раздираемого местной аристократией-олигархией. Дефицит золота-серебра привёл, как некогда в Римской империи, к снижению его содержания в монетах. Как следствие, во второй половине XIII века статус твёрдой «мировой» валюты перешёл от византийского солида к флорентийскому флорину и венецианскому золотому дукату.

В анатолийской части Византии в окончании XIII века разразился налоговый кризис: из-за крайнего обнищания города, за неимением золотой монеты, прогоняли имперских сборщиков налогов. Прекращение казной финансирования акритов оголило восточные границы бывшей Империи. К 1300 Византия утратила бо́льшую часть Малой Азии.

Агонию продлило то, что в 1307 Конийский султанат сельджукидов тоже приказал долго жить. С его распадом в землях Анатолии утвердились 10 независимых бейликов – феодальных владений управляемых беями (князьями). Бейлик, находившийся под управлением Османа I 1258-1326, начал неспешное продвижение к границам Византии. Следует отдать должное Осману I, который сделал ключевой шаг для перехода на траекторию «Ахемениды» – он создал османское правительство, что было жизненно необходимым для управляемой экспансии и последующей трансформации в гармоничную империю.

У Византии же не осталось ни лояльности обнищавшего народа, ни элиты, которая стала богаче императора, ни золота и серебра, необходимых для защиты от новой волны тюркских нашествий. К середине XIV века она превратилась в одно из самых бедных и отсталых государств Европы. Последний век её немногочисленные жители влачили в голоде и нищете, усиливаемыми настойчивыми османскими осадами. После кровопускания, проведённого Конийским султанатом и Венецией, османам оставалось лишь добить и устроить похороны некогда великой Империи. Торжественный момент отдаляли только возможности возникающей империи переваривать куски старой и вторжение в Анатолию на рубеже XIV-XV веков среднеазиатского правителя Тимура. Лишь поэтому похороны затянулись до 1453.

Империя, утрачивающая контроль над своим денежным обращением, обречена на гибель.

Обобщение

Выстроенная социумами в процессе социогенеза длинная цепочка «риски → их купирование → новые риски → …» была разбита для облегчения восприятия на отдельные фрагменты. Теперь можно было бы связать их в одну лесенку, но спираль получилась бы излишне длинной.

С момента инсталляции товарного обмена и частной собственности, каждому рассмотренному нами новому фрагменту единой траектории социогенеза присваивалось уникальное название – по имени социума, впервые явно «проехавшего» по нему. Так мы познакомились с траекториями «Древний Египет», «Шумер», «Ассирия», «Вавилон», «Новый Вавилон», «Лидия», «Афины», «Испания и Португалия», «Ахемениды», «Рим», «Византия». Все они, кроме двух первых, решали задачу купирования общего для всех социумов риска – деградации платёжеспособного спроса и денежного обращения. Тогда как Египет и Шумер решали задачу непрерывной утилизации избытка древних «денег» – товарных излишков, поскольку общепризнанные инертные инструменты накопления в ту эпоху отсутствовали.

Траектории не исчезали с распадом породивших их социумов. Их использовали новые социумы, образуя из уже накопленных фрагментов траекторий суперпозиции, способные всё более эффективно купировать риски деградации спроса и денежного обращения. Все фрагменты включались в создаваемые социумами уникальные композиции со своими весовыми коэффициентами, исходя из граничных их условий – геофизического ландшафта, качества управления, окружения, технологической базы, традиций, пассионарности, наличия месторождений золота и серебра, военной мощи и пр.

В чём преимущество использованного в заметке подхода? Как оказалось, бурный и хаотический на вид поток событий порождается и затем управляется двумя базовыми императивами, действующими разнонаправленно. Первый – неукротимая алчность, непрерывно генерирующая внутренние социальные риски. Второй – императив купирования возникающих рисков, следствие инстинкта самосохранения живых систем.

Первый императив дестабилизирует социумы, второй – стабилизирует. Следует добавить, что внутренний генератор рисков всегда дополняется внешним – давлением со стороны геофизического ландшафта и окружающих социумов. Однако, как показала практика, с внешними рисками, при условии купирования внутренних, социумы без проблем справляются. Свидетельством тому поразительная разница сравнительной истории Древнего Египта и Шумера.

Два императива-антипода, две противоположности, составляющие единое целое, запускают в действие процесс социальной эволюции и обретения сложности, следуя законам диалектики. Если отталкиваться от них, то «хаотическая» казалось бы россыпь событий сворачивается в жёстко обусловленную ими гегелевскую спираль. Её витки и образуют рассмотренные нами фрагменты траекторий «фатальные риски → их нейтрализация → следующая генерация рисков → …», по которой проследовали социумы-первопроходчики.

Законы Гегеля формируют тот базовый «скелет» социогенеза, который, если его увидеть, затем легко и просто облекается плотью конкретных событий. Как оказалось, они по большей части логически связны и наполнены ясным содержанием, несмотря на возможные локальные флуктуации вроде «роли личности в истории».

Подобие социогенеза и биологической эволюции

Биологическая эволюция порождается и управляется, если присмотреться, двумя такими же базовыми императивами. Первый – поток рисков, генерируемых геофизическим и биотическим ландшафтами. Вместе они формируют интегральный ландшафт – граничные условия функционирования вида, ещё их называют экологической нишей. Второй – процесс отбора энергоэффективных технологий (признаков), направленных на нейтрализацию рисков (энергетическая оптимизация).

Как и в социогенезе, императивы-антиподы сворачивают хаотическую вроде бы россыпь событий в жёстко обусловленную гегелевскую спираль. Каждый её виток – фрагмент траектории, итогом которого становится появление нового признака (технологии), следуя всё той же цепочке «риски → технология их нейтрализации → следующая генерация рисков …». Каждый такт эволюции (виток гегелевской спирали) завершается одинаково – генерацией нового поколения рисков. Их продуцирует постоянная изменчивость ландшафта, в первую очередь биотического, непрерывно меняющего граничные условия практически для всех видов.

Любой вид – итог длиннейшего пути по спирали стохастического отбора широкого спектра технологий (признаков), наилучшим образом купирующих угрозы на каждом такте эволюции. Порой спирали разветвляются – если у вида появляются репродуктивно изолированные сообщества, проживающие на несхожих ландшафтах. Если дивергенция заходит слишком далеко, возникают новые виды – процесс, порождающий развесистые филогенетические деревья.

Организм в ходе формирования из эмбриона всякий раз кратко «вспоминает» пройденную видом длинную спираль технологической гонки, схематично повторяя на эмбриональном или пренатальном этапе онтогенеза филогенез своего вида.

Отличие социогенеза от биологической эволюции

Принципиальное отличие биологических организмов от социальных в более высоком уровне минимизации внутренних рисков, поскольку все их части работают как слаженный оркестр в интересах единого целого – если надо, они и хвостом пожертвуют без колебаний. Нерасчётный для них режим – когда группа клеток включает личный «эгоизм», а иммунная система не распознаёт нарушителей, со всеми вытекающими последствиями. Мы называем их онкологией.

У социальных видов, к которым принадлежит и Человек, со слаженностью и самопожертвованием не столь очевидно. Коллективному отбору пришлось целенаправленно потрудиться над снижением уровня эгоизма особей, дабы эволюционные преимущества социальных организмов раскрылись в полной мере. Работает он примерно так: взвод побеждает, если каждый боец готов умереть, и гибнет, если каждый озабочен только тем, чтобы выжить. Отсюда презрение к трусам, их низкий социальный ранг, проблемы с репродукцией.

Деньги перевернули всё с ног на голову. Сами по себе они – чудный, крайне эффективный катализатор обменных процессов, инноваций и инвестиций – идеальный инструмент развития, поэтому были приняты социумами на ура. Однако катализатор, как оказалось, имеет тяжелейшие побочные последствия. Мы разбирали, что постоянное вымывание денег из обращения в накопления приводит в итоге к коллапсу процессов обмена, экономики, а с тем и социумов.

Всё это – следствие попутного катализа деньгами эгоизма, алчности и стяжательства, от которых есть и более страшная побочка. Деньги де-факто опротестовали в социосистеме итоги коллективного отбора на альтруизм, причём поданная ими апелляция была удовлетворена мгновенно, будто бы и не было никакого позитивного отбора. Как следствие, социумы поражены запущенной формой социальной онкологии, нашпиговавшей их со временем тяжёлыми метастазами (корпорациями). Только пребывание на вершине пищевой и технологической (технология «абстрактное мышление») пирамиды пока спасает Homo Sapiens от элиминации.

Течение болезни усугубила абсолютизация личного блага, последовавшая за деидеологизацией и низвержением Бога, которые хоть как то сдерживали примитивное оскотинивание (если что, торжествующая абсолютизация личных интересов – досоциальный биологический императив). Отныне только вперёд – в прошлое. А генерируемые в связи с этим риски имеют шанс стать фатальными, например, намечающийся дефицит ресурсов (пожираемых ненасытными метастазами) или неуклонное падение эффективности переработки ресурсов в знания, грозящее разумной форме эволюции остановкой. Посмотрим, чем ответит нам мироздание. Пинок, следует полагать, будет мощным, заслужили. Ничем другим подобное (запущенная системная онкология) не лечится.

Аннотация

В следующей заметке рассмотрим нюансы регенерации денежного обращения в условиях трансформации экономической власти Капитала в политическую, а также решения им задачи удержания социального доминирования. Увидим, как достигаемый при этом предел «лечебных» возможностей рассмотренных здесь траекторий приводит социумы к вынужденной инверсии – переходу из режима купирования рисков в режим их эмиссии.

Октябрь 2020