Неперехваченное исключение

Ошибка (databaseException): Enable backtrace for debug.

Поддержка пользователей UMI.CMS
www.umi-cms.ru/support

Опрос

Евгения Конышева: «Город будущего — это не архитектурный образ, а социум».

На VIII Санкт-Петербургском культурном форуме в секции «Сохранение культурного наследия» пройдет конференция «К 100-летию Баухауса: возраст, достойный наследия. Практика сохранения памятников архитектуры модернизма». Одним из ее спикеров станет доцент Южно-Уральского государственного университета, ведущий научный сотрудник Научно-исследовательского института теории и истории архитектуры и градостроительства, кандидат искусствоведения Евгения Конышева. В преддверии мероприятия она рассказала порталу «Культура.РФ» о том, что Баухаус дал России и миру, как менялось отечественное градостроительство на протяжении истории и каким должен быть город будущего.

— Евгения Владимировна, вы принимаете участие в работе конференции «К 100-летию Баухауса: возраст, достойный наследия. Практика сохранения памятников архитектуры модернизма». Что такое Баухаус и почему именно сейчас мы вспоминаем об этом архитектурном явлении?

— Обычно Баухаус понимают только как Высшую школу строительства и художественного конструирования. Однако это явление гораздо более сложное, и потому спустя 100 лет мы помним и анализируем его наследие. Название «Баухаус» восходит к немецкому слову Bauhütte — это закрытые общины строителей соборов в средневековой Германии. И эту отсылку сделали сознательно. Баухаус образовывался не просто как учебное заведение, а сообщество художников, цель которого — построить «новое здание будущего». Оттого и на обложку манифеста Баухауса Вальтер Гропиус поместил гравюру Лионеля Фейнингера «Собор социализма». Так возникло объединение, в котором сошлись высокие искусства и ремесло, архитектура и дизайн. Сообщество единомышленников, которые должны были через архитектурно-художественное проектирование создавать социальное пространство — новый мир для жизни человека.

Принцип Баухауса сформулировал его создатель — Вальтер Гропиус. Он провозглашал преодоление разрыва — между ремеслом и искусством, между художником и индустрией, между художественной формой и массовой продукцией. А в системе преподавания — взаимопроникновение теории и практики, то есть подготовку универсальных мастеров, способных творить в любой художественной сфере, не ограничиваясь узким кругом живописи, декоративно-прикладного искусства, скульптуры или архитектуры. «Народные потребности вместо потребностей элиты», — декларировали мастера Баухауса и дарили искусство широким массам. В итоге весь XX век показал человечеству, что эстетичное может быть массовым достоянием. Вспомните хотя бы ИКЕА с функциональными и одновременно эстетичными вещами, доступными для каждого. Это прямое следствие теории и практики Баухауса.

— Как можно определить хронологические и пространственные рамки Баухауса?

— Это 1919–1933 годы. Причем внутри этих рамок история Баухауса делится на несколько периодов. Первый — период Веймара, когда господствовал подход ремесленничества. Второй — с 1925 года, когда Баухаус переезжает в Дессау и наступает эпоха союза между индустрией и искусством. Третий — с 1928 года, когда во главе Баухауса становится Ханнес Майер и акцентируется внимание на архитектуре. И конец Баухауса связан с приходом к власти нацистов, которые не терпели авангардных форм.

Баухаус творил эстетику новой формы, основанной на масштабе, ритме, пропорции, цвете, свойствах материала, а не на внешней декоративности и украшательстве. С точки зрения тоталитарной власти, будь то в Германии или в СССР, такая эстетика противоречила подлинному «народному» вкусу и не имела права на существование. В 1933 году последний директор Баухауса Людвиг Мис ван дер Роэ распустил школу. Но история Баухауса на этом не закончилась. Его творцы эмигрировали в США, и современная американская архитектурная школа многим обязана именно Вальтеру Гропиусу и Людвигу Мису ван дер Роэ. Кроме того, после Второй мировой войны и в течение всего ХХ века идеи Баухауса продолжали жить в дизайне, например в знаменитой Ульмской школе дизайна, основателем которой был Макс Билл, учившийся в Баухаусе.

— Как начиналась история Баухауса именно в России? Какие годы пришлись на его расцвет?

— Активные контакты с Баухаусом в Советской России пришлись на 1920-е годы. Европейский функционализм в архитектуре и дизайне развивался в органичной взаимосвязи с советским авангардом. Причем у нас тоже существовала своеобразная школа — ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские), созданная почти одновременно с Баухаусом, в 1920 году. Как и в Баухаусе, в институте готовили универсальных мастеров и так же провозгласили необходимость связи высокого искусства и ремесла, искусства и производства. Правда, если за рубежом большую роль играла личность мастера-руководителя, то у нас было больше разнообразия фигур преподавателей и больше студентов. Вхутемасовцы ездили в Баухаус, а немецкие коллеги приезжали в СССР. Большую роль в установлении контактов между западным и российским архитектурно-художественным сообществом сыграл Эль Лисицкий.

Новый этап наступил на рубеже 1920–30-х годов, когда для советской индустриализации потребовались зарубежные специалисты. В результате в СССР приехало около 20 тысяч человек различных профессий, а если посчитать с семьями, то почти 40 тысяч. Из них архитекторов и художников — около 200 человек. Мне удалось по крупицам собрать эти имена и представить их в книге «Европейские архитекторы в советском градостроительстве эпохи первых пятилеток». А связанных именно с Баухаусом, по данным немецкой исследовательницы Астрид Фольперт, — 62 человека. Это живописцы, графики, мастера текстиля, фотографы, дизайнеры мебели, мастера работы с металлом и архитекторы. Самая известная группа — это бригада «Рот Фронт» Ханнеса Майера и его учеников: Тибора Вайнера, Филиппа Тольцинера, Клауса Моймана, Конрада Пюшеля, Белы Шефлера и Рене Менша. В Москве, в тресте «Малярстрой», работали мастер Баухаса Хиннерк Шепер и его ученик — художник и график Эрих Борхерт.

— Какие сохранившиеся до настоящего времени здания можно назвать яркими образцами Баухауса в России?

— Я бы не использовала термины «российский» или «советский Бахаус» применительно к архитектурным объектам 1930-х годов. Лучше говорить «архитектура европейского функционализма», а точнее — «искаженный опыт европейского функционализма». Искаженный в сторону плохого качества и жертвования эстетикой ради требований экономичности со стороны заказчика — советского руководства. А «европейский», потому что в СССР работали не только мастера и выпускники Баухауса. Создавались интернациональные бригады, которые проектировали новые города в годы первых пятилеток. Например, в группе франкфуртского архитектора Эрнста Мая работали Март Стам, Фред Форбат, Ханс Шмидт, преподававшие в Баухаусе.

В целом памятники сосредоточены четко по регионам советской индустриализации — это прежде всего Урал и Сибирь. Три главных места, где сохранились даже квартальные комплексы, — это Орск и так называемый «Квартал №8», Магнитогорск и «Квартал №1 левобережного Соцгорода», Новокузнецк и его баухаусные постройки. Конечно, сохранились еще и отдельные здания — в Москве, Екатеринбурге, Новокузнецке и других городах. Но проблема в том, что объект не всегда удается «привязать» к конкретному имени. Это тема для дальнейших исследований. Зарубежных мастеров приглашали в СССР, чтобы внедрить советскую архитектуру и градостроительство. Среди типовых сооружений были детсады, школы, фабрично-заводские училища, жилые дома. И авторство этих типовых проектов установить сложно. Многие из зданий, выстроенных по проектам европейских архитекторов, находятся в очень плохом состоянии или просто разрушены, их облик зачастую искажен перестройками.

— Когда завершилась кооперация иностранных и отечественных архитекторов?

— Точку в присутствии Баухауса в России можно ставить в 1936–1937 годах — тогда уехали последние из тех, кто желал и мог уехать. У многих из специалистов заканчивались договоры на сотрудничество, кто-то расторгал их сам. А вот те, кто приехал в СССР в том числе по политическим мотивам, имея левые взгляды или будучи коммунистом, после получения гражданства приняли и все вытекающие из этого последствия. 15 баухаусовцев были репрессированы, 13 из них расстреляны или погибли в лагерях и ссылке. Один из тех, кто пережил ГУЛАГ, — Филипп Тольцинер. После мрачных лет он еще десятилетия работал и занимался, например, реставрацией православных храмов в Пермском крае. Он умер в Москве в 1996 году.

— Насколько тема Баухауса и работы иностранных архитекторов в России в 1920–30-е годы актуальна среди западных ученых?

— Чрезвычайно актуальна. Издаются статьи по наследию в СССР европейских архитекторов, пишутся книги. Причем исследуется не только наследие, но и конкретные судьбы. Зарубежные исследователи интересуются этим гораздо больше нас. Баухаус в Европе по-прежнему бренд. Например, в Берлине есть Баухаус-музей— крупнейший научно-просветительский центр, в Дессау — фонд Баухаус-Дессау, где хранятся ценные архивные материалы и ведутся исследования, а в 2019 году открыли новый музей на родине Баухауса — в Веймаре.

В России же тема Баухауса долгое время затушевывалась, однако сегодня ведутся исследования и проводятся конференции, но визуальное представление наследия Баухауса в СССР ограничивается временными выставками. И интересно, что как только у нас возникает какая-то угроза архитектуры функционализма наследию Баухауса, бьют в набат именно ученые Запада — это касается наследия и в Магнитогорске, и в Орске, и в Екатеринбурге.

— Занимаясь исследованиями, вы наверняка изучали и зарубежные образцы Баухауса. Какие из них видели вживую и что вас поразило больше всего?

— Прежде всего, это выдающиеся мировые образцы Баухауса — здание самого Баухауса и Дома мастеров в Дессау, включенные в 1990-е годы в Список объектов всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. Но больше всего меня поразило другое — контраст между рабочими поселками Германии и Голландии 1920–30-х годов с кварталами, которые те же самые архитекторы строили у нас в те же годы (Э. Май, М. Стам, Ф. Форбат). Например, я работала с наследием архитектора Эрнста Мая в Магнитогорске. И когда увидела его же поселки во Франкфурте-на-Майне, у меня был культурный шок: несопоставимый уровень городской среды, комфорта и эстетики. В СССР был заказ государства — «быстро и экономно», и архитекторы часто наступали на горло собственной песне, строили из дешевых материалов, без применения новейших технологий, жертвуя эстетикой. Но их аналоги наших рабочих общежитий больше похожи на элитные дома.

Следующее отличие — это отношение жителей к своим домам. Среди жителей кварталов в Магнитогорске и Орске часто можно услышать: «Когда все это снесут и нас расселят». А вот когда мы ездили в поселок Хуфайзен района Бриц в Берлине, мы зашли в маленькое кафе, куда приходят местные жители выпить кофе. Узнав, что мы иностранцы, они стали с гордостью рассказывать о том, что их поселок спроектировали Бруно Таут и Мартин Вагнер, и о том, какой поселок уникальный. В Германии очень грамотно подходят к наследию функционализма 1920-х годов в жилой архитектуре — реконструируют эти здания, добавляя им комфорт уже XXI века, но сохраняя исторический облик вплоть до мельчайших деталей. Например, шесть жилых комплексов Берлина включены в Список всемирного наследия ЮНЕСКО. Из редких российских примеров пропаганды ценности наследия европейского функционализма в России можно назвать деятельность сообщества «Соцгород» в Новокузнецке.

— На творчество каких российских художников и архитекторов повлиял Баухаус?

— Вопрос неоднозначный. Проследить прямое влияние на каких-то конкретных художников и архитекторов невозможно. Но можно и нужно говорить об интернациональных поисках в едином русле, куда были включены и великие творцы русского авангарда — Василий Кандинский, Эль Лисицкий, Александр Родченко, Владимир Татлин, братья Веснины, Моисей Гинзбург, как и многие другие.

— Расскажите немного о своих исследованиях. Как вы их проводите? Больше сидите в архивах или выезжаете «в поле»?

— Это и работа в архивах, и выезды на место для натурных исследований и фотофиксации объектов. Там происходят натурные исследования — обмеры, зондажи, расчистки. Они дают возможность ощутить объем и пространство, ведь архитектуру невозможно описать только текстом и показать через снимки. Все это имеет также практическую ценность. К сожалению, многие здания сносят или перестраивают, но у нас есть хотя бы возможность сохранить для истории их облик. Именно так проводилась работа, например, с жилыми кварталами в Магнитогорске, Орске, Новокузнецке.

— Если рассуждать глобально о градостроительстве в России, как оно менялось на протяжении истории?

— Если не говорить о Древней Руси и перейти сразу к России Нового времени, отечественное градостроительство двигалось в фарватере Запада начиная с Петра I. Столетия не существовало понимания градостроительства как целенаправленной регулирующей и проектной деятельности, и сам термин появился в Европе и США только на рубеже XIX–XX веков. В России в этот период можно говорить скорее о городском благоустройстве, следующим за насущными потребностями, а не о перспективном планировании. Архитекторы дореволюционной России активно интересовались новациями в западном градостроении и анализировали возможности перенесения этого опыта в Россию.

В 1910–20-е годы делался акцент на так называемые «города-сады» — концепцию англичанина Эбенезера Говарда. Но когда началась советская индустриализация, потребовалось проектировать крупномасштабные рабочие поселения при промышленных предприятиях очень быстро и массово, для чего живописные поселки-сады с малоэтажной застройкой совершенно не подходили. Промышленные комплексы вместе с рабочими поселениями строились на периферии исторических городов, поэтому крупные индустриальные центры и сегодня имеют рассредоточенную планировочную структуру. Кроме того, сформировались и так называемые моногорода, которые изначально были связаны с деятельностью одного предприятия, как например, Магнитогорск. Облик городов 1930–50-х годов определялся уже не лаконичным функционализмом, а неоклассической архитектурой. В период второй половины XX века, собственно, как и сегодня, дальнейшие поиски образа города шли в русле общемировых тенденций, которые своеобразно интерпретировались на советской почве.

— Вы часто ездите на международные конференции за рубеж. Какой город вам кажется наиболее комфортным с точки зрения городской среды и почему?

— Я не сосредоточена на урбанистике, поэтому, когда приезжаю в деловую или туристическую поездку, я оцениваю город прежде всего с точки зрения его архитектурного образа и атмосферы. И в этом смысле лучший город в мире для меня — Рим, и это не имеет никакого отношения к оценке города с точки зрения комфорта городской среды, это исключительно эмоциональное восприятие. Хотя, конечно, я имею представление о рейтингах, где по комфорту городской среды лидируют Копенгаген, Стокгольм или Амстердам, но это не влияет на мое отношение к тому или иному городу. Хотя могу сказать, что в Амстердаме, например, этот комфорт городской среды ощущаешь сразу, даже если ты просто гость.

Комфортный Амстердам — это прежде всего транспортная инфраструктура. Там создана комфортная среда для существования и перемещения и пешехода, и велосипедиста, и пассажира общественного транспорта. Кроме того, бросается в глаза так называемая «безбарьерная среда» — с низкопольным транспортом, лифтами и пандусами для людей с ограниченными возможностями. В Амстердаме удалось сохранить и аутентичность исторической среды, в том числе за счет размещения нового делового центра за пределами исторической зоны. Впечатляет и реновация городской среды — прежде всего реконструкция промышленных зон и морально и технически устаревших жилых массивов.

Из российских городов стремится к такому стандарту комфорта только Москва. Но нужно учитывать тот уровень ресурсов, которыми она обладает, и тот минимум финансовых возможностей, которыми обладают даже крупные российские города. Хотя это не только вопрос ресурсов, но и воли политической власти и городского сообщества. Это очень большая целенаправленная работа на долгие годы, с прямыми инвестициями, и с большими человеческими стремлениями.

— Как вы представляете себе город будущего?

— Город будущего для меня — это не архитектурный образ, а социум. На мой взгляд, традиции сегодняшних городов Европы создавали те самые бюргеры, которые, начиная со Средневековья осознавали себя гражданами, и европейский город — это не только «камни», но и гражданское сообщество. Русский же город традиционно административно-политический центр, что было еще усилено за годы советской власти, и сегодня в городе мы имеем совершенно атомизированный социум, где идея гражданской общности и гражданской ответственности не является определяющей. Город будущего я вижу как пространство гражданской общности и социального комфорта. Представляю как город «кластеров» со средой, комфортной для конкретного мини-сообщества или субкультуры. Это ни в коем случае не гетто, а открытое и динамичное социальное пространство. Человек получает возможность выбирать для себя комфортную среду обитания в соответствии со своими предпочтениями, возрастом, опытом, статусом и менять ее по своему желанию с каждым новым этапом своей жизни.

Фотографии из личного архива Евгении Конышевой
Беседовала Татьяна Григорьева